— Господи, когда же это кончится?
Центральная рада, вероломно захватив власть и загнав Киевский Совет в подполье, свирепствует. Днем и ночью в городе совершаются облавы. Гайдамаки расстреливают всех, у кого на руках мозоли, — так ненавидят рабочих. А отца нет дома уже не первый день. Мать не находит себе места. Я тоже не сплю. Перед уходом отец поцеловал младшего брата Георгия, маленькую сестренку, а потом и меня. Это второй поцелуй отца за все мои тринадцать лет жизни. Первый раз он поцеловал меня, когда мы провожали его на фронт в 1915 году... Значит, и сейчас он прощался с нами всерьез.
В напрасном ожидании прошли дня четыре. Как-то утром на улице я столкнулся с Митькой, знакомым семнадцатилетним парнем. Он работал на небольшом кожевенном заводе на нашей Кудрявской улице, а отец его — на Печерске, в «Арсенале». Митька изредка заходил к нам, о чем-то шептался с моим отцом. На меня он и внимания не обращал, что крайне обижало. А сейчас заговорил первый:
— Чуешь, дело есть. Моего батьку побачить надо. Ты знаешь, как пробраться в «Арсенал»?
— А почему сам не идешь туда?
— Не могу. Рожа моя гайдамакам не нравится. Вчера чуть не пришили.
— И моего отца тоже нет. Я уж собирался на Куреневку податься, искать его.
— Ты дуй куда я сказал. Может, там и твой батька найдется. Но смотри, матери ни гу-гу!
К полудню я был на Печерске. Раньше мы с приятелями легко проникали в «Арсенал» со стороны Днепра через военный городок понтонного батальона. Теперь этот путь был перекрыт плотными заставами гайдамаков. Решил попытать счастья через Собачью тропу (ныне Кловский спуск). Преодолев заснеженный овраг и какой-то огороженный сад, я очутился среди куч каменного угля. Это уже двор «Арсенала». Около цехов снуют рабочие, вооруженные винтовками. Мимо меня протащили пулемет «максим»[1]. И тут я увидел отца, разговаривавшего с двумя рабочими. Он заметил меня:
— Ты как сюда попал?
Отец расспросил, что у нас дома, велел сказать маме, чтобы не беспокоилась.
— Митьке передай, его батька тоже жив и здоров. И быстрее убирайся отсюда, скоро здесь жарко будет[2].
Через несколько минут я с буханкой хлеба и кульком сахару уже бежал домой. Мать, увидев меня, всплеснула руками:
— Целый день тебя ищу... — И залилась слезами. — Отец на войне был — плакала, пришел с войны — опять плачу. Сын еще не вырос, а уже тоже плачу. Господи, когда же радость будет?
Успокаиваю ее, как могу. Утром бегу к Митьке. Но его уже нет в живых. На рассвете подняли с постели гайдамаки, вывели на улицу и расстреляли. Бросив свою жертву, палачи ушли. Вокруг убитого толпится народ. Слышатся проклятия в адрес рады и гайдамаков.