– Иди ты… покупщик! – огрызнулся Иван Африканович. – Привыкли все покупать, все у тебя стало продажное. А ежели мне не надо продажного? Ежели я непокупного хочу?
Иван Африканович даже сам удивился, откуда взялась какая-то злость в душе. Никогда он с Митькой не ругался. А Митька не обращал внимания на эту злость и все говорил, и получалось так, что прав он, а не Иван Африканович, и от этого Ивану Африкановичу было еще обидней.
– Непокупного он захотел! – Митька вдавил окурок в чистую влажную землю. – Ну и давай! Вот сена ты накосил непокупного. Тебе хоть за косьбу заплатили? Гы! Смех на палочке. У тебя и сейчас одни ребятишки непокупные, хрен моржовый.
– Оно верно. Все покупное стало. Дошло… Только я, Митя, никуда с тобой не поеду. Жила не та стала.
– Да почему не та? Ты же и плотник, и печник, и ведра вон гнешь.
– Гну. А на чужой стороне меня самого это… в дугу.
– A-а, ну тебя!
Митька плюнул и ушел. Но не отступился, мазурик, и вечером опять пристал как банный лист к заднице, и у Ивана Африкановича что-то надломилось, треснуло в сердце, не стал спать по ночам.
Куда ни кинь, везде клин, все выходило по-Митькиному. Задумал, затужил, будто задолжал кому, а долг не отдал. Будто потерялось в жизни что-то самое нужное, без чего жить нельзя и что теперь вроде бы и не нужным стало, а глупым и пустым, даже обманным оказалось.
По вечерам они скрывались от баб у реки за кустами и курили. Иван Африканович весь прокоптел даже и больше молчал, а Митька агитировал его и тоже все дымил в горячке.
– Вот ты, Африканович, говоришь – город как нетопленая печь, не греет, не тешит. А тут у тебя греет? Тешит?
– Тут, Митя, тоже не греет. Дело привычное.
– Ну вот.
– Только ведь я уже не молоденький вроде по баракам-то ошиваться.
– Первое время, может, и по баракам. Так ведь ты живой человек, мы ж не будем сложа руки сидеть, а будем дела делать.
– Это какие дела? Вроде таких, когда баб-то на ночь покупают? – съязвил Иван Африканович, а Митька рассердился взаправду.
– Вот прицепился к слову! Да что я тебе, худа хочу, что ли?
– Какое худа, знаю, что не худа. Только ты и сам, может, не знаешь, где мое худо, где добро.
– У всех людей и худо и добро одни и те же!
– Разные, паря.
– Хм…
И вот однажды Митька закусил губу, – видать, лопнуло у него терпенье.
– Ну и х… с тобой! Вкалывай тут! За так. Добрё-худё!
Митька вытянул губы, передразнивая Ивана Африкановича.
– Ты хоть бы о ребятах подумал, деятель! Ты думаешь, они тебя добром помянут, ежели ты их в колхозе оставишь, когда это… в Могилевскую-то?
Иван Африканович побледнел, засуетился, этот Митькин довод подействовал сильнее всех других. А Митька, видя, что зять уступает и сейчас вовсе сдастся, старался закрепить победу: