– Двойнички были… заметно уж, – сказал Иван Африканович и выбросил плод в снег за ворота, а куровский кобель Серко, облизываясь, побежал к тому месту.
А на четырехногой деревянной стелюге, на которой пилят дрова, лежала и остывала большая Рогулина голова. Светилась на лбу белоснежная звездочка, и в круглых, все еще сизых глазах так и осталось недоумение. Глаза отражали холодное, рябое от первого снега, уходящее к поскотине поле, баню, косую изгородь и копошащегося в снегу куровского кобеля. Только все это было маленьким, крохотным и перевернутым с ног на голову.
– Чего с мясом-то будешь делать? – спросил Мишка.
– Свезу в райсоюз, сулили принять в столовую, – сказал Иван Африканович.
Было слышно, как в избе взахлеб, горько плакал кто-то из сыновей; глядя на него, заплакал еще один, потом третий…
– Поди, ведь жениться придется, Африканович, – сказал Мишка.
Иван Африканович вяло и скорбно махнул узловатой рукой:
– Не знаю, брат Миша, что теперь и заводить… Хоть в петлю… Глаза ни на что не глядят…
Мишка промолчал. Он видел, как на кровяные пальцы, перебиравшие Рогулины потроха, одна за другой капали соседские слезы. И Мишка промолчал, ничего больше не сказал.