— А вы и сами знаете: сотни лет…
— Ладно вздор-то нести, — прервал Маркелов. — Я за тебя постарался — написал кому надо чего надо, — засадят твоего шамана за хорошую решетку.
— Я не дам.
— Не дашь? — удивился Маркелов.
— Ни в коем случае не дам!
— По христианству?
— Христианство здесь ни при чем.
— Ну так и черт с тобой! Напоследок еще спрошу: какое это дело, чтобы для него жил человек?
— Любое полезное людям дело — вот и все, — по-прежнему угрюмо и даже зло произнес Устименко. — Любое.
— Люди — навоз!
— Тогда нечего нам с вами и время терять! — сказал, поднимаясь, Володя. — Только, думаю я, Егор Фомич, лишь очень плохой человек может утверждать, что люди — навоз.
— А я и есть нехороший! — с усмешкой ответил Маркелов.
И крикнул Володе вслед:
— Заходи когда поучить меня, серого.
— Не зайду! — сказал Володя. — Тяжело с вами. И бесполезно…
Они еще посмотрели друг на друга — Маркелов растерянно, а Володя спокойно и грустно.
На крыльце, под мозглым дождичком, дрожал приказчик.
— Что ж, скоро они? — шепотом спросил он Володю.
— Как это — скоро?
— Да ведь силушки нет. Дерутся до чрезвычайности, совсем обличье свое потеряли. Скончаться им в самое время нынче, невозможно даже это все вам, господин доктор, пересказать.
Володя зажег фонарь, зашагал к себе в больницу. Васенька Белов, лежа в чистой постели, сам вымытый, благостный, читал с восхищением какие-то сентиментальные стишата.
— А без вас Ош родила, — сказал он, — только недавно управились. Отличный мальчишка.
Умывшись, надев халат, Володя пошел к Ош. Та еще дремала, в родилке наводили чистоту, дед Абатай на корточках в коридоре, при свете горевших в печи дров, играл в шашки с больным охотником Кури. В четвертой палате застонал прооперированный нынче десятилетний мальчик Кхем. Володя посидел у него, посчитал пульс, потрогал — теплая ли нога. Нога была теплая, мальчик Кхем не должен теперь остаться инвалидом. Выходя из четвертой, он увидел Туш — со светящимися глазами, легкая тоненькая, она легко и быстро шла ему навстречу.
— Ну, так как же насчет Москвы? — спросил Володя. — Поедете, Туш?
— Нет, — глядя ему в лицо, радостно ответила она.
— Почему?
— Еще очень темная я, да, так, — сказала она. — Там смеяться станут. Потом поеду, позже. Когда вы скажете — поезжай, Туш, пора! Так, а, да?
Он не мог смотреть ей в глаза, так они светились и так бесконечно ласков и тепел был этот свет.