Идеи о существовании традиционно жесткого социального контроля над частной и сексуальной жизнью русских женщин в X-XIX вв. в 1990-е гг. стали обсуждаться и в российской исторической науке. Н. Л. Пушкарева в целом ряде своих выводов оказалась солидарна с Левин и Энгелынтсйн, показывая, кроме того, что степени женской сексуальной свободы в России варьировались как относительно различных социальных групп, к которым принадлежали женщины, так и относительно различных исторических периодов. Последнее, очевидно, может быть важным для построения реалистической реконструкции истории инфантицида в России в дореволюционный период.[403]
В 2000 г. Б. Н. Миронов опубликовал первое масштабное исследование по социальной истории России XVIII — начала XX в., в котором первым из российских историков затронул вопрос о детоубийстве в царской России. Миронов справедливо связал его с вопросом о «демографическом менталитете православного населения» и пришел к выводу, что детоубийство было сравнительно редким явлением в России, лишь во второй половине XIX в. число таких преступлений несколько возросло. Кроме того, он заключил, что главными жертвами инфантицида в России были внебрачные дети и отчасти безнадежные калеки, при этом во многих случаях отцы крестьянских семейств даже приветствовали рождение внебрачных детей. Наконец, но мысли Миронова, общая детская смертность в деревенской России была столь велика, что это становилось причиной равнодушного (в духе Ф. Лрьсса)[404] отношения крестьян к их детям и господства фатализма в народном сознании. Инфантицид, с этой точки зрения, был лишь частью общей картины хрупкости детской жизни в дореволюционном российском обществе.[405]
В последующие годы появились первые самостоятельные исследования по истории инфантицида в Российской империи.[406] Тема фрагментарно развивается и другими авторами, обсуждающими родственные сюжеты, например вопрос о судьбах внебрачных детей.[407] Затрагивается она и в некоторых исследованиях по крестьянской истории,[408] хотя сами исследователи порой не рискуют отступить от господствующих медико- психологических интерпретаций, несмотря на то, что ведут разговор от имени исторического знания.[409]
Можно упомянуть и о том, что наряду с перечисленными выше дискурсивными линиями интерпретации инфантицида осуществляются еще с двух сторон. Во-первых, продолжает разворачиваться церковный дискурс, в рамках которого детоубийство трактуется как «грех» или «преступление перед Богом». Во-вторых, наличествует дискурс журналистики и вообще современных медиа, а инфантицид рассматривается как ненормальное для современного общества явление или «скандал». Если взять пример российской журналистики, то периодические сообщения о случаях детоубийства не выходят за границы простого обличения лиц, совершивших его, и крайне редко поднимаются до уровня более значительных выводов.