Они стояли в проломе, и Никифоров слушал, а сам любовался станцией, видя, как вырастает она, одеваясь белой гофрированной сталью, словно в гигантские доспехи. Но тут же, на ремонтной площадке, слесари вручную выправляли смятые при перевалке листы, готовя их в дело.
Никифоров слушал жалобы и тревоги начальника. Если к сроку мост не поспеет, то запасов угля, завезенных по реке на баржах, на зиму едва ли хватит. Станция задохнется без топлива. Строители увязли в тайге.
Махина котельного зала, глухая и черная, вся в копоти, в ржавой коросте, будто выдралась из земли, в корнях, в перегное, вдавилась в небо. В ней не было видно людей, но вся она шевелилась, жила, продолжая движение вверх. Приглядись попристальнее — и в черном сплетении балок заметишь крохотного, с застекленным лицом, в пластмассовой каске сварщика, похожего на аквалангиста. Он словно плыл, разгребая синие брызги и вороха.
— Бог даст, эту кончим, от нее другие начнут почковаться. Это матка, а детки пойдут хоть до самой Чукотки, — сказал начальник, будто угадывал мысли Никифорова, его зависть и гордость.
Белый асбестовый кожух казался гигантской, затянутой бинтами и гипсом костью. И в ней что-то сращивалось, срасталось навек, вживлялось в эту природу, в мокрые леса и гари, в свинцовые тугие разливы.
Он, Никифоров, отозванный от инженерной работы другой, колоссальной заботой, оставался в душе инженером. Чувствовал суть этой живой махины и в чем-то сейчас завидовал тем, кто, ее создавал.
— Как ваше сердце? — спросил он у начальника стройки.
— Сердце? Да как вам сказать… Стучит! — Тот озарился новой вспышкой огней. И казалось, огненные водопады текут по его плечам и рукам, он подставляет себя под эти раскаленные потоки. — Пока что стучит, — повторил он и отвлекся. Обернулся к подошедшему технику и что-то хрипло и зло ему выговаривал, тыча прокопченным пальцем в измызганную, истертую кальку.
Никифоров думал: близятся трудные дни. И он сам уже к ним готовился, глядя и на станцию, и на начальника стройки, глядел, пытаясь проникнуться знанием о нем, стать на минуту им самим, взять себе его огромное, его утомленное сердце. И всю сложность инженерных расчетов. И память о первых станциях, на которые тот явился еще юнцом и с тех пор кочевал по необъятным землям и весям, оставляя после себя океаны энергии, гулы несметных моторов. Станции укрупнялись и множились, и укрупнялся, рос его опыт. И теперь, в назревающие дни перегрузок, в дни предстоящих решений, Никифоров мог на него положиться, ждал помощи от него и совета. Вот только бы сердце его… Только бы сердце…