Никифоров поставил машину у обочины, на лужах в дергающихся золоченых ресторанных отсветах.
Тогда, в Москве, когда учился в партшколе, он увлекался новым, открывшимся знанием, заслонившим оставленный город. Лишь изредка, заходя на почтамт, получая от Ольги письма, раскрывая их на ходу и читая в сутолоке московских улиц, вдруг остро и сочно видел кружащееся водополье реки, слышал голос ее, каждое слово, чувствовал, как любит ее, и рвался назад.
Однажды, когда было бело и снежно, и горели в окнах разноцветные елки, и на площади среди карусели машин, подымавших вихри метели, стояла огромная ель стеклянных шарах, фонарях, он читал ее письмо, прижавшись к чугунной ограде сквера. И она писала, что просит о ней забыть, что их жизни и судьбы различны, что и сам он об этом знает. Она выходит замуж и просит ее не винить.
Он поднялся. Топтался еще перед дверью, пытаясь очистить от грязи башмаки. Позвонил. Она быстро открыла, и он, вздохнув, шагнул в тепло ее дома, навстречу ее растерянному лицу, строго, не по-домашнему зачесанным волосам.
— Можно? — сказал он нерешительно. — Только освободился… Прости, что так поздно…
— Проходи. Дети спят. Я ждала.
— Да у меня вон на ногах сколько грязи…
— Да проходи, проходи, ну что ты…
Он вошел в прибранную, освещенную комнату, где стояли на столе, поджидая его, две чашки и сахарница, белело масло и хлеб.
— Присядь. Я согрею чайник, — сказала она.
И он видел, что ей тоже неловко, и уже жалел, что пришел не вовремя. И, может быть, надо было проста снять трубку и просить директора школы не держать ее, пусть уезжает. Ибо что он ей может сказать, что узнать о ней, как утешить? В этом доме, убранном и красивом, где в соседней комнате за занавеской тихо спят два ее сына, и в этой тишине, чистоте витает дух хозяина дома, все помнит о нем, говорит — вещи его в шкафах, пиджаки и пальто, гвозди, которые он прибивал, книги, которые покупал, те хрустальные рюмки, которые он подымал в дни семейных торжеств.
Никифоров помнил его, большого, долгоногого, крепколицего, работавшего инженером на строительстве ЛЭП. Встречал его в городе, на совещаниях, мимоходом на улицах. Ехал с ним в последний раз в дорожной машине с фургоном, наполненным приборами, ртутными стеклянными лампами. Тот выскакивал, хохочущий и румяный, обматывая вокруг шеи домашний вязаный шарф.
Он погиб весной, когда паводок рушил стальные опоры ЛЭП, на которые уже навесили медь, пустили пробный ток. Мачты серебристыми журавлями бежали к реке, расставив по просеке ажурные крылья, будто готовясь взлететь вереницей. Там, в кружащихся водных вихрях, взрывавших с корнем опоры, он погиб, когда рухнула мачта, коснувшись воды огромной электрической искрой.