Теперь, поклонясь вахтеру, Николай Афанасьевич подумал: «А я-то что ж, лучше, что ли?» И ему померещилось вдруг, что у соседней вертушки мелькнула малиновая, из далеких времен косынка, а под ней молодое, смугло-глазастое девичье лицо. И он весь встрепенулся в испуге, ловя исчезающий росчерк головы и походки. И медленно потом успокаивался с колотящимся сердцем: косынка была другая, не ситцевая, а в шелковых цветах и разводах. И лицо иное, и стать…
Цех терялся в далекой, мерцающей синеве. Был заткан в пролетах тончайшими стальными лучами. Будто накинули сквозную, легковесную сеть. И под этой сетью стояли самолеты.
Николай Афанасьевич, проходя, скользил глазами по их зеленоватым огромным телам с распилами крыльев, с провалами люков, дугами твердых ребер.
Закладывали еще один самолет. Сплетали первые гибкие прутья арматуры, будто начинали вязать корзину. Но уже готовили для него выгнутые листы алюминия. Уже звенели электросверла, буравя в бортовинах отверстия для несметных заклепок.
Вторая машина в продолжение первой наращивала форму. Пятнистая, словно прошедшая сквозь огни, выставила хищное острие обтекателя, напрягала лезвие киля. Зияли туннели воздухозаборников, и в них, как шахтеры в касках, двигались люди с лампами.
Третья — гигантская бабочка, напряженная и тугая, готовая оторваться от бетонных квадратов, когда раскроют перед ней шлюзы в стене, и метнуться в воздух и свет.
Николай Афанасьевич прошел под стапелями, под зализанным днищем самолета, туда, где уже собралась бригада, разбирая штангели, плоскогубцы, сложенные чертежи.
— Афанасьич, здорово! Не залило тебя под горой-то сегодня? — усмехнулся ему навстречу румяный здоровяк Настенкин, натягивая на себя белый халат и становясь в нем похожим на повара. — Ливень! Ну, думаю, смоет нашего Афанасьича в реку!
Он гоготнул, приглашая и остальных посмеяться над этим чудаком, из старческой своей причуды отказавшимся от комнаты в новом доме и оставшимся в пригороде, среди поречных оврагов.
— Ты, Афанасьич, водолазный костюм купи! По дну речному лазить!
— Не бойсь, без тебя выплывем! — сухо ответил Николай Афанасьевич и пошел к самолету.
То ли мысль об утреннем ливне, о звеневшей за стеклами птице, то ли испуг в проходной от случайного совпадения косынки, но только, идя под брюхом машины, он вдруг вспомнил опять: вот тут, на этом месте, тогда не было плит бетона, а начинало волноваться травяное зеленое поле, и стояла на нем в синеватых отсветах громада четырехмоторного ТВ, и оружейники навешивали на турель пулемет, а он строгал балки, и рядом кто-то в красном платочке макал в ведро с краской длинную кисть, водил по доскам. Удар топора — взмах кисти. В какой-то момент взгляды их слетелись и будто дрогнули, восхитившись. Он и она замерли, пораженные юностью своей, красотой, огромностью взлетного поля с бегущей по траве дорогой ветра. Так и запомнил ее среди трав и деревянной кудели стружек.