Тома присела у изголовья кровати и начала быстро делать пометки в общей тетради: «Того страшного человека, о котором рассказывала, я встретила снова. Отец и тетя Фрося были на работе в тайге. Бригада Григория Ускова рубила новые дома, и к зиме мы все должны были перебраться из шалашей в деревню. В тот день я взяла сестер, братишка к тому времени уже умер, и пошла с ними к новому дому, который стоял ближе всех к лесу. Я так радовалась, что у нас такая большая русская печка, на которой мы запросто все поместимся с сестрами, и больше не будем мерзнуть и болеть. Спустившись к околице, я увидела того начальника из НКВД, из-за которого умерла мама. Да, да, того самого, который отрубил голову за то, что наш сосед не хотел переселяться из алтайской деревни вместе со всеми. Страшно испугавшись, сама спряталась в кустах и пригнула двух сестренок к земле. Лежим, не шелохнувшись, и слышим, как он матерится и орет на коменданта: „Кто перед тобой, ты знаешь?!“ — „Так точно, начальник Комендантского отдела Западно-Сибирского Краевого управления товарищ Долгих, и директиву вашу получал о нормах хлеба для переселенцев. Печеный хлеб — триста грамм в сутки или шесть с половиной килограмм муки в месяц на едока“. — „Дальше?“ — „И только занятым на работах по мелиорации выдавать пятьсот грамм в день печеного хлеба или десять килограмм муки в месяц, пусть сами пекут, коли желают“. — „А ты сколько даешь?!“» — Дальше, конечно, не могу повторить, что им было сказано коменданту. Бабушка перекрестилась.
— Ну, а Малышкин, фамилия у того коменданта была, перечить стал, мол, врач приезжал, проверял и велел по восемьсот грамм в сутки выдавать согласно директиве обкома партии, куда активисты типа Ускова жалобу направили. Долгих, он же здоровенный, под два метра, как врежет коменданту по зубам, так у того передние два и вылетели. Водку достал, выпил из фляжки, протянул Малышкину со словами: «Дурья твоя башка, вот теперь еще и беззубая. Наша цель — коммунизм, а большевизм для таких как ты красных партизан, мы уже прошли, и он в прошлом, потому хозяева теперь другие, из НКВД, а не обкомов, усек?!»
В комнате было душно. Екатерина Ивановна раскраснелась и попросила воды. Тома подала морс, укрыла бабушку стеганым одеялом, встала на подоконник и открыла форточку. Шум железнодорожного вокзала ворвался вместе с потоком свежего воздуха и снежинками. Они, заметавшись, тут же таяли и опадали изморосью на поблекший подоконник.
«Сейчас, одну минуточку и прикрою!» — Девушка высунула голову в форточку под порывы морозного ветерка и крикнула убегающему в ночь последнему пассажирскому вагону: