Ноги скользят по замерзшей грязи. Дерзкий декабрьский ветер гонит в лицо снежную пыль. Я устал. Между тем из-за гребня выглядывает, нежно золотясь, еще только самая верхушка соборного креста.
Меня обогнала «Чайка», сверкнув черным разлапистым телом. Я посмотрел ей вслед со святой злобой пешехода.
Вдруг она остановилась, мигнув красными глазищами стоп-сигналов.
Из машины выглянула маленькая напомаженная головка, такая черная и блестящая, что она казалась деталью машины.
Когда я приблизился, головка проворковала:
– Вы, верно, устали? Пожалуйте к нам, владыка просит вас.
Дверца отворилась, и я увидел в глубине машины осанистую фигуру в шубе. На бобровый воротник стекала борода – не клокочущий водопад библейских пророков и не запыленный войлок сельских попиков, а надушенное элегантное творение столичных парикмахеров.
Обладатель напомаженой головки, совсем молоденький, тоже был в шубе, из-под которой видна была ряса.
– Теперь вы не опоздаете к обедне, – сказал он покровительственно.
Я пожал плечами.
– Да вы не волнуйтесь, – продолжал он успокоительно. – Сегодня служить будет его преосвященство.
Бородатый пассажир вздохнул.
– Последний раз, – сказал он, – служил я здесь молодым священником, только что рукоположенным. Пожалуй, помоложе тебя был, брат Павел. Было это… – он задумался на мгновенье, – тому назад лет сорок без малого. И тоже, как сегодня, в день моего святого. Николая Мирликийского. Зимним Николой зовут его в народе…
Тут только я сообразил, что передо мной не кто иной, как епископ Николай, чье имя, а иногда и фото я изредка встречал в печати. Спутник его, как я вскоре понял, несмотря на молодость свою, уже был пострижен в монахи.
Я поспешил объяснить, что меня, собственно, интересует не церковная служба, а сама церковь.
Преосвященный зорко посмотрел на меня и спросил:
– А не искусствовед ли вы, простите?
– Нет, просто любитель живописи.
Он тонко улыбнулся, показав золотые зубы, и сказал:
– Каждый в сердце своем хранит своего бога. Машина остановилась. Мы вышли. Ветер утих, небо
расчистилось. Мы на макушке горы. Перед нами собор. Он чисто вырисовывался на синем экране неба.
Белый и грузный, он поражал выпуклой массивностью стен. Это была крепостная тяжесть старого православия. И вместе с тем, казалось, он застыл на взлете.
Он походил на гигантскую сказочную птицу Гамаюн или Алконост, которая присела, чтобы передохнуть, на вершину горы и сейчас вспорхнет и, маша сильными белыми крылами, скроется в этой синей дали.
Чем больше я смотрел на собор, тем больше казалось мне, что он уже чуть отделился от земли. Да, я готов был поклясться, что между тесаным основанием его и запорошенной снегом землей заголубела полоска неба.