Ступни, изглаженные временем и водой, взлетели к выходу из норы. Рух подслеповато сощурился, привыкая к свету. Задумал гадость и подниматься не стал. В белом пятне маячила зыбкая тень.
— Спускайся сюда, — позвал он нехорошо ухмыляясь.
Незваный гость охнул по бабьи. Рух слышал неистовый стук перепуганного сердечка. Пойдет или нет? Человек переступил границу света и тьмы. Ничего себе! И вправду надо очень, раз страх поборов, в упыриное логово очертя голову лезет. Зрение обрело остроту и Бучила недоуменно хмыкнул. Перед ним оробело замерла невысокая, полноватая женщина. Не молодуха и совсем не красавица. Уголки губ обвисли, под глазами залегли черные круги от неусыпных ночей, нос крупноват, из — под платка выбилась темно — русая прядь. Стояла не зная куда деть большие, раздавленные тяжелой бабьей работой руки. Опомнилась, поклонилась в пояс и еле слышно произнесла:
— Здрав будь, Заступа-батюшка.
— Ты кто? — неприветливо, но в тоже время не без жалости, спросил Рух.
— Лукерья я, — женщина смешалась, запах страха стал немного острей. — Ратовы мы.
— Без подробностей, — поморщился Рух. — Чего у тебя за беда?
— Беда, беда, Заступа-батюшка, — закивала Лукерья. — А ты как знал. Истинно говорят — прозорливец и чародей, в прошлое и грядущее зришь…
— Языком не мели, — оборвал Бучила. Баба-дура. Надо же, прозорливец, етишкиный рот. Будто сюда не только от горя, а с радостью великой люди идут. Пряниками тут кормят, ага. — Рассказывай.
— Прости батюшка, — Лукерья чуть успокоилась и брякнула. — Дите у меня, сыночка пятого дни родила.
— Эка невидаль. Хотя… — Рух пригляделся внимательней. — Не познова-то сынков-то рожать?
Лукерья оробела, затеребила складки холщового сарафана, опустила глаза.
— Долгонько не могла понести, почитай пятнадцать годков, а тут вдруг Господь наградил.
— Боженька он такой, — согласился Рух. — Где добр, где дереву бобр. Я зачем? Крестным звать пришла? Не пойду, поп воспротивится, в церковных дверях раскорякою встанет, башку об образа расшибет. Денег тож нет, самому кто бы подал.
— Не надо денег, — Лукерья на миг горделиво вскинула голову и тут же поникла. — Сыночку, Митеньку, подменили.
— С чего взяла? — напрягся Бучила. Случаев подмены младенцев на его веку не было. Поганое то дело и темное.
— Сердце материнское не обманешь, — прошептала Лукерья. — Чужой стал, чувствую то. Глазенки как у древнего старика, а смотрит с ненавистью, аж оторопье берет. Глянь, сиську всю изжевал.
Рух опомниться не успел, гостья рванула одежу с плеча, бесстыдно вывалив крупную, тяжелую грудь синюшного цвета. Сосок запекся кровавой коркой, в трещинах копились и проливались струйками прозрачная слизь и свернувшееся молоко.