Вторая мать ухватила сильными руками край гроба, как хватают застрявшую в раскисшей дороге телегу. Толкала гроб, впрягалась в него, преодолевала страшную тяжесть. Боролась с неподъемной поклажей, надрываясь, напрягая на горле бурлящие вены.
— Сережа, голубочек мой белый, ангел мой небесный, что же у нас, у горьких, случилось!.. Все говорят — мир, мир, а у нас все — война, война!.. Я тебя во сне увидала, бледный, худой, в исподнем, а на голове веночек, проснулась вся в слезах!.. У нас в Кулькове страсть какая гроза прошла, молонья[6] в колокольню ударила, купол сгорел, думаю, быть беде, смотрю, военком на мотоцикле пылит!.. Я бы с тобой в гробик легла, тельцем к тельцу прижалась, тебя отогрела, ты бы встал, сказал, как мамочку свою жалеешь!.. Ты маленький был красавчик, такой забавник, все клубочек катал, по избе, по огороду, по улице, чтоб тебя клубочек в поход повел, в путешествие!.. Вот он тебя и привел на смертную гору!.. Как же ты книжки любил читать про разные страны, про зверей, про природу, про Индию все мне пересказывал!.. Уж лучше бы ты в Индию уехал жить, а то Китай на тебя навалился!.. Какой такой Китай на нас ополчился, стреляет в нас смертным боем!.. Пусть бы его водой залило и огнем сожгло!.. Пусть бы он ядом опился и болезнь его источила!.. Пусть бы ихние матери глаза себе выплакали до костей!.. Пусть бы они в могилах по тысяче людей хоронили!.. Пусть бы у них ничего не росло, не цвело!.. Пусть бы их всех страшный червяк погрыз!.. Я, Сереженька, рядом с тобой в гробик лягу!.. Пусть меня с тобой похоронят!.. Будем мы с тобой, ангелочек мой, лежать неразлучно!.. — Она страстно бормотала, задыхалась, улыбалась. Всхлипывала, словно в горле разрывалась вена и внутри начинала хлестать кровь. Жадно, страстно обнимала сына. Приблизила лицо, вынюхивала по-звериному родные запахи, готовая зализывать его рану, вдыхать свой безумный шепот. Верила, что он воскреснет, раскроет глаза, сядет в гробе. И все толкала обитую кумачом телегу, проволакивала сквозь распутицу глиняную рытвину, за которой начнется твердая дорога с цветами на зеленой обочине. Солдат протягивал алюминиевую кружку с водой, проливал. Вода солнечно лилась на ее черное платье, на белую накидку в гробу.
Коробейников смотрел сквозь слезы, сквозь красное, розовое, белое. У него глохло сердце, он был близок к обмороку. Древнее, языческое, колдовское слышалось в женских причитаниях. От курганов, домовин, могильных камней несся этот вопль и клекот. Лесное звериное завывание, птичье ауканье и кукование звучало в бабьих плачах. Казалось, в этой брезентовой палатке вся деревенская Русь оплакивает сыновей, погибших во все века на земле. Те же кликуши в платочках, плачеи в долгополых платьях, неутешные вдовы и матери шли за порубанными в сечах, за простреленными на редутах, за исколотыми штыками, побитыми картечью и снарядами. Родное, вековечное, неутешное, разлитое по огромным русским пространствам доносилось из этих плачей. Коробейников был почти без чувств от горючей и жуткой красоты этих кликов, от боли, неутешного горя и безнадежного моления, от жалости к убитым солдатам, к матерям.