Невольно вспомнилось, как я вообще оказалась здесь первый раз: раненая, напуганная и ни черта не понимающая. С тех пор будто целая вечность прошла. И сотни сотен шагов от острого неприятия всего, что со мной случалось, до хоть какой-то уверенности в том, что я здесь теперь не одна.
Как только мы миновали некую невидимую черту, погода сразу улучшилась, словно дыхание Пустоши, что тянулось вдоль гор, наконец иссякло. Чаще стали попадаться на пути аккуратные солнечные деревни с приветливыми жителями, каменными приземистыми домами и неизменными мельницами подле каждой из них. Иногда те вытягивались целыми цепями вдоль чуть подтопленных лугов и рек, что блестящими змеями то и дело распластывались на равнинах.
– Эти мельницы принадлежат ван Бергам? – решила спросить я у Дине.
Ведь что-то слышала о том, что под их надзором как раз находятся мельницы под Шадоуриком, с помощью которых осушают большие территории в заболоченных поймах рек.
– Да. Практически все, что вблизи города. В некоторых из них постоянно живут люди. В некоторых только иногда.
Похоже, мой вопрос йонкери ничуть не удивил. Выслушав её, я снова уставилась в окно, наслаждаясь колоритным пейзажем в устало-золотистых тонах отгорающей осени. Интересно, далеко отсюда море? Конечно, дальние путешествия мне запрещены, но всё же, может, удастся уговорить йонкери выехать куда-то – посмотреть окрестности. Конечно, когда основные намеченные мной дела будут разрешены. А может – мелькнула вдруг шальная мысль, – мне даже удастся съездить куда-то с Хилбертом? Когда он приедет…
Я легонько тряхнула головой, прогоняя непрошеные мечтания. И откуда только они взялись? Будто и правда размышляю о совместном отпуске с мужем. Глупость какая… Но эти солнечные виды, совсем не похожие на суровую мрачность Волнпика, невольно нагоняли на меня лёгкую негу. Чистейшая пёстрая пастораль, как на полотнах Ван Гога: яркие мазки, от которых как будто меркнет в глазах всё остальное, когда-либо виденное. Даже можно было разглядеть прогуливающийся вдалеке скот, который ещё не увели в зимние загоны.
Шадоурик приятно меня удивил. Он не был похож ни на мрачный Моссхил, ни на строгий и в то же время вызывающе яркий Ривервот: он имел собственное лицо, сложенное из грубо вытесанных округлых камней, белёных оконных рам и зелёных ставней – совсем таких, какие я видела однажды в воспоминаниях Паулине. Он пах дымом печей и пряными булочками. Сеном и последними осенними цветами в аккуратных балконных ящиках. Он звучал оживлёнными голосами горожан и звоном молота в дальней кузне. Грохотом колёс по неровной мостовой и хлопаньем крыльев птиц, напоминающих голубей, что вспархивали из-под них спешно и садились на карнизах, подставляя сизые спины солнцу.