Сегодня к обеду я должен был приготовить форель. Мне принесли четыре корзинки, помеченные табличками с именами владельцев. В трех корзинках рыба была абсолютно свежей и ароматной, но не в корзинке посла Келефи. Не то, чтобы она окоченела или потеряла окраску — ничего такого, что бы сразу бросалось в глаза, не случайно и повар ничего не заметил, — но выловлена она была не сегодня. Мне трудно это объяснить, но специалист всегда сумеет определить, давно ли поймана рыба, как бы осторожно с ней ни обращались. Уверяю вас, я в таких случаях не ошибаюсь. Конечно, я отложил ее в сторону. Повар спросил, в чем дело, но я не стал ему объяснять, боясь поставить посла в неловкое положение: я решил, естественно, что ему на этот раз не повезло, и он раздобыл где-то мертвой форели, чтобы прикрыть свою неудачу.
Я стараюсь рассказывать, как можно короче. Известие о насильственной смерти мистера Лисона заставило меня посмотреть на ситуацию другими глазами. Я не мог не прийти к выводу, что убийца — посол Келефи, и что убийство совершено преднамеренно. Он поймал эти восемь форелей днем раньше, вместе с теми, которые сдал на кухню вчера — специально я этот вопрос не выяснял — и спрятал их где-нибудь у берега, в заводи. Возможно, они тогда были еще живыми — я не могу так точно определить, когда они умерли. Очевидно, таким же образом, заранее, он заготовил себе орудие убийства: вынул из поленницы полено и где-то припрятал. Итак, сегодня, поскольку ему не нужно было тратить времени на рыбалку, — рыба у него уже была, — в его распоряжении оказалось четыре часа для другой работы — для убийства мистера Лисона. Пробраться через лес незамеченным труда не составляет.
Таково было мое предположение, но рассказывать о нем кому бы то ни было — значило оказаться в дураках. Одних предположений мало, а о состоянии форели в корзинке посла знал только я. Представители закона тоже осматривали ее, но ничего не заметили. Хотя, справедливости ради, надо отметить, что я видел эту рыбу, когда ее пытались выдать за только что пойманную, а они — четыре часа спустя. Правда, я мог бы рассказать обо всем окружному прокурору в конфиденциальной беседе, ведь он спросил меня, почему я не использовал рыбу, пойманную послом. Но меня остановила его ничем не спровоцированная недоброжелательность.
Теперь у меня есть больше, чем просто предположение. У меня есть признание самого посла — пусть и не высказанное напрямую, но, тем не менее. Чуть более часа назад он пришел ко мне в комнату вместе с супругой, якобы для того, чтобы выразить свою благодарность, и стал расспрашивать, почему я не приготовил пойманную им форель. Из моих ответов и последовавшей затем беседы он понял, что мне все известно. По его предложению я придумал фальшивое объяснение. Он стал просить меня придерживаться именно этой версии, но я не дал ему твердых гарантий. Тогда он обратился ко мне еще с одной просьбой — неважно какой — которая, как он прекрасно знал, была совершенно излишней, так как мы понимали друг друга без слов, вернее, ему так казалось. И когда я, не колеблясь, удовлетворил ее, он подарил мне, якобы в знак признательности, перстень с изумрудом: снял его с пальца и предложил своей супруге передать его мне. Она это сделала. Он сейчас со мной, в кармане жилета.