И если допустить, что понятие является ответом, который сама жизнь дала на эту случайность, то приходится признавать, что ошибка есть корень всего того, что, собственно, и конституирует человеческую мысль и ее историю. Тогда и сама оппозиция истинного и ложного и придаваемые тому и другому значения, равно как и та власть, которую различные общества и институции приписывают этому различению, — все это быть может есть лишь последний по времени ответ на эту, внутренне присущую жизни возможность ошибки.
Если история наук и прерывна, т. е. если ее можно анализировать лишь как серию "поправок", лишь как новое распределение границ между истинным и ложным, которое никогда не высвобождает наконец-то раз и навсегда окончательный момент истины, то это именно потому, что и здесь "заблуждение" представляет собой не забвение или задержку осуществления обещанного, но некое измерение, присущее самой жизни людей, и необходимое человеческому роду.
Нищие говорил об истине, что это — самая глубокая ложь. Кангилем, одновременно и далекий, и близкий Нищие, сказал бы, вероятно, иначе: что в огромном календаре жизни истина — это только самая последняя ошибка. Или, точнее, что разделение истинного и ложного, как и особая ценность, приписываемая истине, представляет собой наиболее оригинальный способ жить, какой только смогла изобрести жизнь, изначально и в самом своем основании несущая возможность ошибки. Для Кангилема ошибка — это вездесущая случайность, вокруг которой накручиваются и история жизни и становление внутри нее человека. Именно это понятие ошибки позволило ему связать свои знания о биологии с тем способом, которым он пишет ее историю, никогда не стремясь при этом, как это делали во времена эволюционизма, вывести одно из другого. Именно это понятие, наконец, позволит ему найти маркер для отношения между жизнью и познанием жизни и отследить проходящее здесь красной нитью присутствие ценности и нормы.
Этот историк рациональности, сам такой "рационалист", является философом ошибки. Отправляясь именно от этого понятия, он ставит собственно философские проблемы, и прежде всего проблемы истины и жизни. И здесь мы встречаемся, бесспорно, с одним из самых фундаментальных событий в истории современной философии: если великий картезианский переворот поставил вопрос об отношении истины к субъекту, то XVIII в. ввел в оборот философии целый ряд вопросов об отношении между истиной и жизнью, — вопросов, первым и значительным выражением которых стали "Критика способности суждения" и "Феноменология духа". И с этих пор одним из критических вопросов в философских спорах стал вопрос о том, следует ли познание жизни рассматривать только как одну из частных областей внутри общего вопроса об истине, о субъекте и о познании, или же, напротив, познание жизни заставляет иначе ставить и самый этот общий вопрос? Не должна ли тогда вся теория субъекта быть переформулирована заново, коль скоро оказывается, что познание скорее укоренено в "ошибках" жизни, нежели открыто навстречу истине мира?