Его напугали отнюдь не осквернённые мёртвые, не сам акт убийства и не «чёрные» с автоматами, а наше скорое будущее. Смотря на меня, на маму, он видел нас с продырявленными лицами, подвешенными над землёй вниз головами.
— Значит, — прошептала я, оборачиваясь, — пришли спасать не нас. А тебя.
Так началась священная освободительная война в защиту неприкасаемых, таких как Ранди, карательный поход против угнетателей, таких как я и мама.
— Они расстреливают всех светловолосых без разбора, а потом… Вам надо немедленно… спрятаться… — бормотал едва слышно Ранди. Его голос стал хриплым от мороза и быстрого бега. — В подвале… там есть…
Это было бессмысленно. Город оккупировали. Прятаться вечно мы бы не смогли.
Мама отошла от окна, двигаясь неуверенно и заторможено, будто во сне.
«Возможно, — мелькнула в голове недетская мысль, — у неё припрятан на такой случай яд?».
Но нет, коллективное самоубийство — не то, к чему прибегнет в минуту отчаянья Гвен Дуайт. Недаром весь штат служанок знал её только как женщину-кремень. Она не собиралась идти на поводу у захватчиков даже таким образом.
Великая, сумасшедшая женщина…
Приблизившись к трюмо, она достала из ящика ножницы, и с этими ножницами подошла ко мне. Когда я попыталась отстраниться, напуганная её взглядом, она дёрнула меня за руку, таща за собой.
— Неси сюда куртку, свитер, брюки. Живо! И шапку! — крикнула она Ранди.
Я перевела автоматически, не задумываясь, и он вылетел из комнаты тут же, по-видимому, что-то сообразив.
Мама толкнула меня к трюмо, повернула лицом к треснувшему зеркалу, скрутила мои волосы в жгут и тут же их отрезала у самого затылка.
Чи-ик!
Я беспомощно открыла рот. Страх перед абсурдом войны, которая вынуждала самые заботливые руки на свете уродовать то, что они сами же выпестовали, обездвижил меня. Но я стояла смирно, покорная плану матери.
— А теперь повторяй за мной, — произнесла она, быстро-быстро орудуя ножницами. Падающие пряди она загоняла ногой под кровать: предмет семейной гордости превратился в обузу, драгоценность — в мусор. — Скажи, что тебе не страшно, Памела Палмер.
Я послушалась, хотя это было ложью чистой воды. Но на этот раз ложь поощрялась ею. Всё перевернулось с ног на голову.
— Ты должна быть храброй. Ничего не бойся. С тобой ничего не случится, потому что мамочка тебя любит.
Но эти слова лишь сильнее меня пугали. Как бы мне ни хотелось ей верить, выстрелы и ругань, доносящиеся с улицы, звучали убедительней. Нам есть чего бояться. И с нами много чего случится. Много того, от чего храбрость и любовь не спасают.