Он обречённо огляделся по сторонам, наблюдая всё те же мрачные, обветренные лица. Никто не смотрел ему в глаза. И на этот раз молчание не следовало принимать за согласие.
— Мигом за врачом, — бросил Хизель, убирая оружие от чужого напряженного лба. — И скажи, чтобы пошевеливался. — Подойдя ко мне, он наклонился и перевернул меня на спину. Похоже, подполковник увидел нечто, что заставило его крикнуть солдату вдогонку: — Пусть сразу идёт ко мне в комнату.
Может, комендант тоже чувствует себя неважно. Он ведь не собирается, в самом деле…
Хизель поднял меня на руки, и получилось у него это слишком резко: подполковник неверно рассчитал вес. Я была легче полной боевой выкладки раза в два.
— Я и не знал, но дети, правда, такие проницательные, — говорил он, занося меня в дом. — Десятилетний ребёнок раньше меня углядел его двуличную, змеиную суть. Этот ублюдок думает, что я так легко позволю себя поиметь?! Одной шлюхи ему, значит, мало… Он ещё своё получит, Булавка.
С этим не поспоришь, вот только…
— Мне… тринадцать.
Потом я долго болела.
В госпитале мне довелось наблюдать за людьми в коме. Испытывать подобное на себе — совсем другой уровень. Начинаешь понимать, почему у тех, кто вернулся «оттуда», такие измученные, злые лица: видит бог, оставаться в беспамятстве было бы комфортнее. Их заставляли возвращаться против воли, вытаскивали вопреки их желанию. Теперь я понимаю: это совсем не похоже на спасение.
— Если ты умрёшь, во всём этом… во всём, что я делал… в моей жизни… во мне самом не будет ни малейшего смысла. Всё это исчезнет. Ты хочешь забрать у меня это? — Безжалостный голос не позволял мне раствориться, исчезнуть. То яростный, то умоляющий. Громкий, спорящий или кроткий, взывающий. — Не отдам! Пока я здесь…
В какой-то момент начало казаться, что боль мне причиняют попытки вспомнить его имя.
— Почему я всегда так далеко? Почему я ничего не чувствую, когда они делают это с тобой? Почему разрешаю им? Снова, снова и снова. До сих пор разрешаю…
Не разумнее ли сдаться и позволить холодному течению нести меня? Как в тот раз, но теперь уже добровольно, а не по глупости спрыгнуть с берега.
— Всё обретает смысл, Пэм. Комендант называет меня псом, но я был слишком горд, чтобы признать это. Теперь я понимаю… я хуже их всех… Ни один из подобных мне, не позволил бы обойтись так со своим хозяином. Они бы не допустили это ещё тогда, в первый раз…
Нет, всё было не так. Тот, кто виноват в наших мучениях — думаю, в этой войне вообще — сбежал давным-давно. У него глаза цвета жемчуга. Он потерял улыбку, и забрал ту, кто научил улыбаться меня. Уходя, он даже не обернулся.