Всякий раз, когда Маша слышит благовест городских церквей, ее берет оторопь, она чувствует себя маленькой, спешит перекреститься. Видно, глубоко запали в душу церковные стояния в детстве. Держась за материну юбку, Маша, бывало, таращила глазенки на хоры, откуда неслось громкое, пугающее пение, и боязливо оглядывалась на бородатых угодников, которые, казалось, подмигивают ей и дуют на свечи, горящие перед их ликами...
Солнце было уже высоко. Маша сошла к ручью, вымыла ноги, обулась. Стало легче идти.
От Полынков к городу тянулась пестрая вереница богомолок. Грустная красивая молодка, одетая по-городскому, шла рядом с Машей.
– Ты что, милая, тоже в церковь? Аль мужа провожать?
– Не провожать, – тихо ответила Маша, – встречать.
– Откуда же? С фронта? А наших берут туда.
– Мой посля лазарета... на поправку.
Молодка тяжело вздохнула:
– А мне своего унтера опять провожать. Мобилизация... Иду вот к Питириму молиться за Ваню.
Маша участливо осмотрела попутчицу и раздумчиво сказала:
– Да... жалко.
– А вы знаете, бабоньки, – затараторила шустрая толстушка в черном платке, перехваченном у подбородка медной английской булавкой. – Вчерась я в Уткинской вечерню стояла. Отец Маковей проповедь читал: «Власть диавола недолговечна, отец небесный не оставит чад своих на поругание бесовское». А рядом со мной офицерик с усиками... Такой раскрасавчик, такой ангелочек! И в погонах! Смелый какой! И все-то молился, все молился, ни на кого даже глазом не повел. Бывалоча, военный так и стреляет глазами по девкам, так и стреляет... А на молодку-то упулится – съесть готов! А этот все крестится, все крестится да шепчет. К чему бы это, бабоньки?
– Знать, горе какое, – вставила Маша.
– Какое там горе! Румяненький да сдобненький!
– Что ж, у румяных горя не бывает? – строго спросила дородная женщина. – У меня всех сынов война проглотила, а румян господь не отнял.
– Нет, нет! – заговорщически подняла пухленький пальчик шустрая рассказчица. – Тут что-то не так! Он посля вечерни к отцу Маковею подходил, шептался с ним...
– Да ты, знать, поджидала его? Следила? – с усмешкой подзадорила унтерова молодка, шедшая рядом с Машей.
– А вот и следила! Что мне не следить? Куда сердце лежит, туда и око глядит.
– Будя вам, бабы, грешить-то, – примиряюще заговорила горбатенькая старушка. – Господи, прости нас, грешных, недостойных.
За чугунным мостом шустрая толстушка гордо отделилась от попутчиц и свернула на Дворянскую улицу.
Маша отстала от богомолок у Пятницкого базара. Вот и знакомый дом Парашки, обшитый досками от старых вагонов. Он уже старчески сник, зато крыша и двери блестели свежей зеленой краской. Видно, проезжий маляр-пьяница не нашел чем расплатиться с доброй хозяйкой и отдал ей последнюю краску.