— Двадцать пять процентов от «ни хрена» — это все равно «ни хрена».
— Совершенно верно. «Ни хрена» в данном случае составляет примерно пятнадцать процентов.
— Ты собираешься умереть? — поинтересовался Хадсон.
— Все умрут. Мне восемьдесят шесть, и у меня рак, так что долго не протяну. Лучше бы тебе еще разок ко мне заехать, пока я на этом свете. А то вдруг окажется, что я позабыл дать тебе какой-то важный совет.
Он повернулся ко мне:
— Дон, сообщи своей матери — ты все узнал, что я тебя просил, и выяснилось, что химиотерапия вообще не поможет.
— Папа сказал — двадцать пять процентов, — заметил Хадсон.
— Сказал, — подтвердил отец. — Но твоей бабушке он не будет этого говорить. А то она меня заставит продолжать. Врагу не пожелаю такую штуку. А теперь я лягу в постель и буду слушать Бетховена.
— Зачем ты соврал бабуле? — спросил Хадсон, когда мы проезжали мимо хозяйственного магазина Тиллмана во второй раз за час. — Если дед не хочет принимать лекарства, она же не может его заставить, правда? Нет ведь такого закона?
— Я не врал ей. Я просто внес некоторые поправки в свое сообщение, учтя тот факт, что человеческие существа обладают слабым интуитивным пониманием вероятностей и статистики. Не сделай я этого, бабушка сказала бы: «Мы должны хвататься за любые шансы, даже самые мизерные», не проанализировав должным образом негативные аспекты. Для деда это, вероятнее всего, обернулось бы лишними страданиями без какой-либо пользы.
— Почему бабуля всегда такая грустная?
Люди с аутизмом плохо умеют распознавать чужие эмоции.
— Потому что дед болеет.
Это был вполне логичный ответ. Но возможно, мама грустила уже шестнадцать лет — с того дня, как умерла моя сестра. А я мог просто не заметить.
На следующий день, в воскресенье, я поехал в велосипедный магазин, где приобрел боковые учебные колесики для моего велосипеда, до которого Хадсон, по моим наблюдениям, уже дорос. В Нью-Йорке он отказывался учиться, и я мог только посочувствовать его беде: я в точности представлял себе, каково это. Отец некогда успешно научил кататься на велосипеде мою старшую сестру и моего младшего брата, но у меня ничего не выходило — вследствие многочисленных падений и из опасения дальнейших травм.
Я знал решение проблемы, но отец не желал, чтобы меня видели на учебных колесиках, потому что они «для хлюпиков». В итоге я научился ездить на велосипеде лишь несколько лет спустя, а на всем протяжении этого промежуточного периода вынужденно оставался в стороне от многочисленных занятий и развлечений, связанных с велосипедными поездками.