— Или что? — пейзаж расплывался, а голос Краснова звонко бил по перепонкам.
— Или расскажешь, как все было. Если забудешь чего, мы напомним. Посидишь недельку на Петровке, пока будем оформлять твои показания. Пойдешь по делу свидетелем.
— Поцелуй меня в плечо, — я харкнул кровью на вишневый ламинат.
— В смысле? — поперхнулся следак.
— Ну, ты же тоже издалека начал.
— Иван, зря хорохоришься. Этого никто не оценит. Заживо себя хоронишь. А ведь как все хорошо складывалось: карьера, наука, невеста, красивая, умная девушка. Забудь! Уже через год тюрьмы станешь инвалидом. И это даже без нашей помощи. Ну, а если нас разозлишь…
— Вот, возьмите. — Краснова прервал мент с отекшим лицом, сальными руками, в загаженной черными подтеками некогда красной куртке, положив на стол кипу разрисованной каракулями бумаги, мятой и заляпанной.
— Хорошо, спасибо. — Краснов брезгливо отодвинул подальше от себя ухоженными наманикюренными пальцами отчеты о моей поимке.
«Венским вальсом» Штрауса зазвонил телефон Краснова. Взглянув на экран, подполковник торопливо даванул кнопку.
— Слушаю, Дмитрий Палыч. Все отлично. Задержали, доставили, сейчас работаем. Хорошо, как сдадим на Петровку, сразу тебе наберу.
Краснов отключился.
— Иван, откровенно, шансов у тебя нет. Видишь, какие люди тобой интересуются. Дмитрий Павлович Довгий.
— Кто это? — мотнул я головой.
— Тебе лучше и не знать, — хмыкнул подполковник. — Если у такого человека нет сомнений в твоей причастности к столь тяжкому преступлению, считай, что тебя уже не существует.
— Свое-то существо этот твой Палыч надолго намерил?
— Мы — это система, которая позволяет стране жить и развиваться. И система эта и была, и будет.
— Лучше расскажи, сколько тебе с твоим другом, как его, Долбием, занес Чубайс?
— Иван, не усугубляй, — Краснов театрально провел рукой по волосам. — Хотя терять, по-моему, тебе уже нечего…
Пофилософствовать подполковнику не дали, подъехал адвокат. Мне предъявили обвинение, мы в ответ заявили алиби и 51-ю статью Конституции. Что-то писали, о чем-то спорили. Адвокат ушел. Меня повезли на Петровку 38 в ИВС — изолятор временного содержания.
Час мариновали в узкой железной клетке, затем долго и дотошно обыскивали: раздеться, присесть, встать, одеться. Выдав вонючую подушку и матрац, больше похожий на грязный мешок с насыпанными в него комьями ваты, меня закинули в камеру. Трехместная «хата» — полтора на четыре, стены окрашены в унылый серо-голубой цвет, окно, по местному — «решка», с обеих сторон занавешенное рядами решеток, почти не пропускало солнечного света, который с лихвой восполняли две лампы, включенные круглые сутки и светившие, как автомобильные фары. От всего этого вскоре потерялось ощущение времени, пространство же оставалось неизменным.