Не стал исключением и Пётр Алексеевич. Хоть и досаждали ему ставшие обычными зимние простуды, но делами он занимался, как и прежде, многие вопросы решая самолично. Может, он, по старой привычке, и наплевал бы на холода и тёплую одежду, но на семью он наплевать не мог, а семья в один голос твердила, что батюшка им нужен живым и здоровым. Носил шубу, как все, и не жаловался, хотя за версту было видать, как ему это не нравится. Едва мороз «лопнул», засыпав Петербург на прощанье снегом по колено, он с огромным удовольствием скинул тяжёлые меховые одеяния, вернувшись к удобному и лёгкому в носке сукну. И, разумеется, немедленно подхватил очередную простуду.
Раннэиль никогда не упрекала супруга. Просто доставала из заветной корзинки свёрточки с нужными травами, делала отвары и подавала их с такой милой улыбкой, что у Петра Алексеевича язык не поворачивался отказаться.
— Не надоело тебе болеть, родной мой? — альвийка подсела поближе к мужу, кутаясь в тёплый платок. — Прости, но рано или поздно наступит момент, когда ты уже не сможешь уделять столько внимания мелочам.
Суровую отповедь, готовую сорваться с языка, в самом начале оборвал надсадный кашель.
— Ничего, — сдавленно сказал Пётр Алексеевич, как следует прокашлявшись. — Вон, помощнички у нас растут. Даст бог, успею им команду сдать… Сколько там твоя матушка мне отмерила? Лет десять-пятнадцать?
— Ты бы, всё-таки, поберёг себя, Петруша, — Раннэиль с нежной полуулыбкой погладила его по руке. — Чтобы у нас с тобой были ещё эти лишние пять лет… и больше, если получится.
Он посмотрел на жену со смешанным чувством — усталости и…вины.
— Не тот у меня чин, чтобы беречься, Аннушка, — произнёс он. — Ты уж прости.
С невесть откуда взявшимся ощущением грусти Раннэиль перебралась к нему на колени.
— Давай посидим так, любимый, — сказала она, положив ему голову на плечо. — Там, за окном, снова ветер, метель… А здесь тепло и тихо. И только мы с тобою.
Они сами не помнили, когда научились понимать друг друга без слов. И сейчас тоже говорили, не нарушая тишины их уютной комнаты. В какой-то момент он положил руку на её живот, и дитя, словно почувствовав это прикосновение, шевельнулось во чреве.
Как же им было хорошо сейчас… Не в первый раз они так остро чувствовали это единение — полное и безоговорочное, настоящее. И сегодня всё было, как раньше, в прежние, редкие зимние вечера, что они посвящали друг другу, и более никому. Это порождало надежду, что впереди ещё будет много таких вечеров, но в том-то и печаль, что в мире людей бессмертие не предусмотрено. Возможно, только для того, чтобы научились ценить каждый миг жизни, уподобленной песочным часам. Ведь никому не ведомо, когда упадёт вниз его последняя песчинка.