Нет, Петруша, сынок. Не «кто кого», а мы обязаны выбить турок с Южного берега, иначе потеряем всё, с таким трудом приобретенное. Мы не можем проиграть. Не имеем права. В противном случае — прав был батюшка — через полвека, кровью умывшись, возвращать потерянное станем. Уж лучше сейчас поднапрячься и удержать. Плохи нынче у осман дела. Посол наш, Вешняков, отписывал, будто янычары бузят, требуют выступать в поход, а у султана как на грех с деньгами туго. То неурожай, то бунты, то мы Тавриду отобрали, то Надир в Персии побил, а король французский, «братец» наш сволочной, всё подарков не шлёт. Султан своего визиря казнил, имущество секвестировал, а всё равно мало оказалось. Скребёт сейчас, бедняга, по сусекам, умножая и без того частые бунты в провинциях. Но, думаю, не на нас он пойдёт, а на цесарцев, считая их сильнейшими. А уж после нами займётся.
Хотела бы я поглядеть, с каким лицом он воспримет весть о потере Очакова и Кинбурна…
Дядя твой, мой братец, повёл себя именно так, как я ожидала. Офицера, привезшего «решение сенатское», велел в подвал посадить, а сам разослал курьеров в Астрахань, в Дербент и к хану калмыцкому, чтобы присягали на верность тебе, как новому императору. Волынский-то в Астрахани едва к измене не склонился. Вроде светлый умом человек, а ненадёжный. Впрочем, у нас ещё есть время подумать над тем, где взять надёжных.
Школы нужны хорошие, сынок. Школы. С них всё начинается.
Даст Бог, рожу вскорости, и к началу похода смогу, хотя бы и в карете, выступить с армией. Я обещала, сынок. Батюшке обещала, когда он умирал, что возьму Очаков. Значит, так и будет.
И спасибо тебе за то, что помог мне пережить вчерашний день. Похороны ни у альвов, ни у людей не являются приятным для семьи покойного занятием, а мы с тобою, да Павлик с Наташей… Что там говорить, сынок. Ты сам знаешь.
А ещё странное нынче мне во сне привиделось. Сказать кому — не поверят. Но ты ведь сам наполовину альв, и знаешь, какое значение мы придаём подобным снам. Словом, видела я батюшку во сне. Будто ехал он верхами, и почему-то не в Петербурге, а в Москве, которую не жаловал. И приветствовали его оба полка лейб-гвардии, а он салютовал им шпагой. А за преображенцами и семёновцами выстроились иные полки, так же приветствовавшие государя. Но, чем далее ехал батюшка, тем более странным делалось обмундирование тех полков, и здания вокруг становились неузнаваемыми. С удивлением я видела чудные шляпы с султанами и короткие кафтанишки, после и вовсе стояли солдаты в каком-то серо-зелёном, с диковинными знаками и невиданными ружьями. А батюшка всё ехал не спеша, здания вокруг становились всё выше и помпезнее, а воинство и вовсе оседлало железные чудовища с невероятно длинными пушками наверху. Наконец над ними с рёвом начало пролетать нечто, отдалённо похожее не то на железных птиц, не то на гигантские наконечники стрел… Я помню лица тех людей, сынок. Они были потрясены, некоторые даже испуганы, но все — все без исключения! — становились по ранжиру и отдавали честь императору. Под конец, перед самым пробуждением, я видела совершенно непредставимой высоты здания, словно отлитые целиком из тёмного стекла, а мундиры солдат сделались странными — пятнистыми, будто в грязи вываляны. Я услышала… Ты ведь помнишь, как батюшка бурчал, когда вроде бы и доволен был увиденным, и довольство своё показать не желал. «Настроили башен вавилонских, а сукно красить разучились…» Отчего-то мне стало так легко и весело, как всегда было с батюшкой… Ну, почти всегда. И — я проснулась.