За несколько минут сразу с десяток воинов повалился с седел.
Взвизгнули проснувшиеся татары и ринулись, подстегивая своих пегих лошадок, в обход сгрудившихся московских ратников. На ходу доставая луки… И один за одним, дружно, посыпались с коней. Натянутый толстый пеньковый канат неожиданно поднялся поперек лесной дороги, чуть ниже уровня груди их мохнатых степных лошадей. И, тут же, по упавшим татарам хлестнул град арбалетных стрел, прижимая их к земле, не давая подняться. Оставшиеся в живых степняки, вскочив, ловили встающих лошадей и, запрыгивая на них, неслись, не разбирая дороги, прочь. За ними рванулись и уцелевшие московские ратники…
Замолк пугающий волчий вой и от тонущих в густом сумраке, по обе стороны лесной дороги, громадных деревьев, отделились силуэты людей с арбалетами в руках…
Дан никогда бы не решился на подобную авантюру, напасть на в пять раз превосходящего противника. Не решился бы днем, при ярком свете солнца. Но в наползающих сумерках, когда в лесу далее чем на «три метра» ни черта не видно… Шанс был. Притом хороший. Его «янычар» и при хорошем-то свете заметить было трудно, а уж в сумерках… Даже, если бы противник сообразил, что нападающих мало, в темень леса он, вряд ли, сунулся бы. Потому что опасно и бессмысленно — найти кого-либо трудно, а напороться на жало копья легко.
На дороге лежало больше двух десятков московитов — боярские ратники, сам боярин, которого определили по одеянию и броне, проводник из местных, татары. И сидели возле телеги, связанные по рукам и ногам, возницы. С ними было сложнее всего, раненным московитам и татарам, даже тем, чьи раны не являлись смертельными, просто и незатейливо перерезали горло — они были воины и знали куда шли. Хотя, при другом раскладе и в иных обстоятельствах…
— Черт, как же хотел жить тот молоденький московит с пушком над верхней губой, — чуть ли не вслух сказал Дан…
А, вот, возниц — пожилых, взятых не по своей воле в поход двух мужиков из боярских крестьян, убивать совсем не хотелось. Неправильно было убивать. Но и отпускать… Дан зло сплюнул на траву… — Нельзя!
— Будь проклят этот век! — выругался Дан и пошел приводить в исполнение собственный приказ — никого не оставлять в живых. Делать из своих людей палачей Дан не хотел, это был его крест, и нести его он должен был сам.
Привалившиеся к колесу телеги мужики все время, пока Дан шел к ним, с какой-то надеждой смотрели на него, смотрели до тех пор, пока он не достал из-под накидки узкий нож, предназначенный и для метания, и для пробивания кольчуги. Крестьяне сразу все поняли. И глаза у них потухли. Тот, что поскуластей, похожий на чудина, взвыл, дернулся, выгнулся всем телом, пытаясь освободиться от веревок, но второй, узколицый, славянской наружности, навалился на него, что-то сказал…