– Мам… ну, мам… ну, что ты, право?.. Мам… – забормотал Дмитрий, опустив голову.
Отец вдруг сердито начал:
– Да что ты, ей-богу. Срам. Гитлер того и хотел. Вот и добился, чтобы мы тут плакали.
– Ты что это говоришь? – возмутилась мать, сразу перестав плакать. – Я просто девочек наших вспомнила.
– А девочек нечего оплакивать. Голода у них нет, войны нет, значит, все в порядке.
– Ты всегда к ним с прохладцей был… – начала мать свою старую обиду. – Тебе все сына надо было, а дочки тебе не с руки. Знаю я тебя. Не первый год.
Глаза у отца были закрыты, только чуть подрагивали мохнатые брови, а рот чуть улыбался – он своего достиг.
Дмитрий смотрел на них, пил чай, слушал, как они препираются, не мог сдержать улыбки и боялся, что это может снова рассердить мать.
Она с сердитым видом держала высокую чашку отца около его рта, а он, прикрыв глаза, прихлебывал чай и, вынув руку из-под одеяла, тихонько гладил руку жены.
Дмитрий вдруг с какой-то пронзительной остротой почувствовал, как он любит их, как они ему дороги, как ему больно видеть их похудевшими, усталыми, пришибленными. Глаза матери, голубые, в сеточке морщин, под пушистым венчиком ресниц, сейчас были влажные, глубоко запавшие, и было в них что-то незнакомое. «Война, конечно, война», – подумал Дмитрий. Она была во всем, что стало теперь их жизнью, – в обледенелом окне, слезившемся от тепла, в щелканье метронома по радио, в том, что они снова и снова, как о чем-то необыкновенном, говорили о еде.
– С чаем-то что вышло… – рассказывала мать. – Перед самой войной Лиза была у нас и сказала: положи в белье пачку чая для аромата. А прошлый раз стала простыню доставать, гляжу: пачка. – И она счастливо смеялась.
– Что-то, братцы, холодает, – сказал отец.
Мать бросилась на кухню:
– Вот дура, о деле забыла… Главный жар проворонила, – слышался оттуда сердитый голос.
– Ну, как? – спросил отец.
– Нормально… – ответил Дима.
– Ловите врагов-то?
– Конечно, ловим. Вот вчера взяли одного. Сволочь такая – печати негде ставить…
– У нас на заводе тоже давеча ночью ракетчика поймали. Оказалось, это Степан Кузовлев – член партии с семнадцатого года.
– Да брось ты!
– У него кресало для прикурки сделано из кремня величиной с кулак и било такое же. Он стоял на дежурстве возле забора и прикуривал, вот его и схватили.
– Ну, дела… – смеялся Дмитрий.
– Поди-ка помоги матери, – вдруг обеспокоенно сказал отец.
Мать стояла и смотрела в замерзшее окно, будто видела что-то сквозь лед, плечи ее вздрагивали. Дима обнял ее сзади и прижался плечом к ее спине.
– Ничего… ничего… ничего, – повторяла она тихо.