Глядя на парад пышных, нарядных облаков, Зуб думал: хорошо жить тому, у кого впереди что-то светится, огонек или звездочка есть. А у него, у Юрия Зубарева, что впереди? Да ничего. Нет у него, если разобраться, никаких особых желаний. Другие умеют всякие цели намечать, задачки себе придумывают, а он вроде и не способен. Дни как-то по-глупому проходят. Позавчера на вокзале проболтался, вчера в сад лазил за этой распроклятой антоновкой, а сегодня из училища выгнали. Завтра еще что-нибудь в этом же духе…
Нет, баста! Дальше все должно идти по-другому. Кончилось детство. Все до последнего денька вышло. Шестнадцать — это, брат, уже не детство, паспорт имеется. Он не крайний, у него тоже подходящая цель найдется. Для начала поработает у Ермилова, получит разряд, стены научится класть не хуже самого бригадира. Ну, само собой, оденется, как все добрые люди одеваются. Днем — работать, вечером — учиться… Сначала среднюю школу закончить, потом и дальше можно. Разве в институтах какие-то особые учатся, не такие, как он? А можно еще так: получить разряд и ехать к дядьке, в Сибирь. Поди, и там институты есть. Дядька одинокий стал, Зуб тоже как перст. А вдвоем они уже кое-что…
— Зуб! Вот ты где!
К берегу шел улыбающийся Санька Крутько. За ним плелся настороженный Мишка.
— Я так и знал, что ты сюда смылся.
— А ну, дуйте отсюда! — медленно поднялся Зуб.
— Чего ты? Мы ж к тебе по-хорошему.
— Вот и дуйте по-хорошему. Пожалеть захотелось? А ну!..
Зуб поднял увесистый голыш.
— Юра, мы ж…
Крутько увернулся от камня и отбежал назад.
— Директор сказал, чтобы ты за направлением шел. Тебя в пятое управление…
Второй камень не долетел. То и дело оглядываясь, ребята пошли назад. У Мишки Ковалева глаза были такие виноватые, будто он — причина всего, что произошло сегодня на педсовете. Зубу даже подумалось: приди Мишка сюда один, без этого мокрогубого, он бы его не прогнал.
Зуб лег в холодную траву. Земля пахла осенью. Хорошо бы простудиться, схватить воспаление легких. Его тогда положат в больницу, станут за ним ухаживать. Медсестра будет прикладывать к его лбу свою мягкую добрую руку, говорить ласковые слова и смотреть на него так, как умеет, должно быть, смотреть и говорить только один человек — мама.
Облака задергались, затуманились, стали наползать одно на другое. Зуб крепко зажмурился. Две горячие капли скользнули к вискам и затерялись в них. Рывком перевернувшись на живот, он уткнулся лицом в траву.
Один раз он уже болел воспалением легких — в детдоме. Бегали всем классом на лыжах, он, разгоряченный, потный, наелся снега — и готов. Была больница, были ласковые руки и глаза, полные сострадания, И все, кто тогда узнавал, что он детдомовский, относились к нему с лаской, наперебой угощали всякой всячиной. Зуб даже уставал от такого внимания, но был счастлив. В то же время он мучился от смутного ощущения, что счастье это не его, а словно бы украденное или незаконно, ошибочно полученное. Будто счастье, как это бывает с письмами, перепутало адреса и привалило ему по недоразумению. Настоящий же адресат сидит где-то и дожидается.