— Дай сюда, — протянул он руку к Крутько. Сказано было негромко, но так, что ослушаться невозможно.
Пилочка легла на ладонь преподавателя. Он посмотрел на отточенный кончик и так же тихо спросил:
— А зарезать ты смог бы?
Крутько не ответил. Он стоял в проходе между столами, прижимая ладонь к уху.
В наступившей тишине Степан Ильич вернулся на саое место, раздумывая, видимо, как поступить в этом случае.
— Он и меня уговаривал, — нарушил тишину кто-то из ребят. — Давай, говорит, дурную кровь пущу, здоровее будешь.
— И меня тоже…
Помолчав, Степан Ильич обвел взглядом ребят и спокойно сказал:
— Продолжаем занятие. Крутько, пересядь за соседний стол. Кстати, тебе что, тоже больно бывает — за ухо-то держишься?
Ребята дружно засмеялись. В их смехе чувствовалось желание, чтобы Крутько было очень больно, чтоб он тоже почувствовал.
И вот за этого самого Крутько Зуб, не задумываясь, подставил свою голову. Пожалел бедного…
11
Тишь пруда убаюкала Зуба.
Проснулся он оттого, что продрог. Пруд взялся мелкой волной и был похож на огромную стиральную доску. Небо посерело, стало непривлекательным. Ветер дул с севера — осенний, остуженный льдами далекого океана. Вместе с запахом убранных полей он нес свежесть снежных туч.
Зуб поднялся и побрел в сторону города.
Училище, как видно, отправилось в кино. Народу почти нет. На территории установилась непривычная тишина. Конечно, об изгнании Зуба знали все — плохие вести не лежат на месте. Ребята, которых он встретил на пути к главному корпусу, провожали его взглядами, в которых сочувствие было смешано с неприятным для Зуба любопытством.
Главный корпус оказался безлюдным. Только техничка гремела где-то ведром и шумно передвигала стулья. Зуб повернулся уходить, но тут открылась дверь одного из кабинетов. Вышел Степан Ильич с повязкой дежурного воспитателя на рукаве.
— За направлением? Теперь до завтра — директор ушел.
Подойдя к насупленному Зубу, он положил руку на его плечо.
— Все образуется, Зубарев.
Тот дернул плечом, но Степан Ильич руки не убрал, только грустно, понимающе улыбнулся. Зуб поймал себя на мысли, что раньше не замечал, чтобы этот человек улыбался. Все считали его замкнутым и даже загадочным.
— До завтра ты еще наш, ершистый Зубарев. И чего ж ты, брат, такой ершистый?
— Если не нравится, загипнотизируйте, буду послушным, — съязвил Зуб, которому теперь было на все наплевать, даже на то, если его в самом деле начнут гипнотизировать.
— Вот чего не умею, того не умею.
— Зря говорят про вас, что ли?
— Говорят… Про тебя вон тоже говорят. — Степан Ильич вздохом согнал свою грустную улыбку. — Не всему верь, что говорят. А то, бывает, веришь, веришь да и захрюкаешь.