Через минуту черный печной зев проглотил обломки. Паня затолкал в него книги, обрывки бумаги, пустые картонки и все это поджег.
С печи донеслось натужное кряхтение и возня. Медленно показалась седая до белизны голова с редкой растрепанной бороденкой. Она обвела водянистыми глазами избу и остановила их на Зубе. Взгляд этот не выражал ничего — пустота. И она, пустота эта, была жутковатой. Словно не человек смотрит, а нежить какая. Может, и правда домовой? Ошарашенный всем случившимся, Зуб не очень бы удивился, окажись старик настоящим домовым. В этой хибаре все может быть.
Белый старик поманил Зуба длинным высохшим перстом. Тот, сам того не желая, покорно подошел к печи, не смея оторваться от водянистых глаз. Палец медленно согнулся и трижды не очень больно постучал костяшкой по Зубову лбу. Потом голова так же неторопливо, с покряхтыванием, скрылась в тряпье на печи.
Зуб с недоумением оглянулся на Паньку. — Это он с тобой шутит, — усмехнулся тот. — Домовые все так шутят. Был домушник, стал домовой… Не обращай внимания.
Завязав обрывком мешок, старуха сняла со своей цыплячьей шеи ключ на тесемке. Отодвинув к стене расшатанный стол, который стоял на крышке подполья, она отомкнула огромный амбарный замок. Крышка была массивная и тяжелая.
— Помочь, карга? — ехидно спросил Панька. Старуха испуганно глянула на него и полезла в подполье, увлекая за собой мешок и бормоча что-то о «помощничках», которых никак черт не приберет. Прежде чем исчезнуть, она подозрительно огляделась, приговаривая:
— Упаси, господи, рабу твою…
И уж потом закрыла за собой люк.
— Нет, не упасет, — недобро усмехнулся Панька. — Она бога на черта променяла. Теперь не упасет.
Он задумчиво посмотрел на закрытый люк и сказал:
— Слышь, шкет, если за ней туда полезть, у нее разрыв сердца случится. От жадности. Она теперь не вылезет, пока всю кубышку не пересчитает.
Кто-то стал бухать в дверь.
— Эй, карга, чего заперлась? — донесся грубый голос.
Панька кинулся открывать.
— Кореша! Чита со Стаськой, — не то с радостью, не то с беспокойством сказал он. — Мировые мужики, сам увидишь.
Вошли два парня. У одного, высокого и сутулого, было какое-то обезьянье обличив. Зуб сразу смекнул, что это и есть Чита. Лоб у него чуть шире школьной линейки, близко посаженные глаза смотрели откуда-то из глубины, как из засады, а нижняя челюсть занимает добрую часть вытянутого лица. Другой — невысокий, коренастый. Наверно Стаська. Был он вареный, словно трое суток не спавший, имел лицо из тех, которые и с десятого раза не запоминаются — широкое, расплывчатое.