Может, это Создатель всей жизни над людьми пошутил: сотворил под землей ад кромешный и выдавил на поверхность осколки застывшего черного солнца, — и, польстившись на жирное чудо, на явление движущей силы тепла (в паровозные топки ее, в паровые турбины!), вгрызлись в землю людишки, устремились в ее сокровенную глубь, пробиваясь к горючим пластам.
А быть может, то был страшный грешник, душегуб, тать, разбойник, всеми проклятый и отовсюду гонимый, столько крови проливший, что не мог уже жить средь людей и под гнетом всего натворенного сам под землю ушел, чтоб держать свое тело и душу в аду, чтобы быть не распятым, а раздавленным каменной тяжестью, чтобы там, в беспроглядной, немигающей тьме, для него, людоеда, сверкнула милосердная искорка божьего пламени. А быть может, так тошно тому человеку было жить средь подобных себе, что вот и захотелось под землю провалиться, только там, в черных недрах, найдя и покой, и свободу. Под землей же все просто — тяжело, душно, страшно, но зато все понятно. Под землей ничего невозможно украсть, просто так тебе эта порода ничего не отдаст, не подарит, тут берешь все трудом, вот саму свою жизнь и берешь, каждый день сам себя выдираешь из тяжелых медлительных челюстей лавы. Накось выкуси, пасть! Уголь мой! Скрежещи возмущенно — раздави, если сможешь. Запечатай по-черному выход на свет. Только я уж тебя ждать не буду.
Шахта — в общем-то самое справедливое место, где только может очутиться человек. А на-горах — счета за свет, тепло и воду, какие-то ценники, бирки на всем, проценты по вкладам, инфляция, слияния, перепродажи, мировая резня и свободные рынки. Угнетаемая черт-те кем Украина. Порода безжалостна, но не подла — сильнее, чем намертво, человека не стиснет. А вот человек человека распинает по-всякому.
Облицовочный кафель после шахты казался ослепительно-белым. Отработавшие свою смену шахтеры проходили чистилищные помещения в обратном порядке: ламповая — подвально чумазая грязная — и сияюще белая чистая. В банно-прачечной мгле душевой безмолвно возились суглинисто-бурые грозы, скребли негритянские спины и плечи разлохмаченным лыком и каменной пемзой, как скоблят абразивами и шлифуют наждачкой рабочие органы и моторы машин. Отмякали под льющей с потолка благодатной водой, и как будто не черная грязь, а сама заскорузлая, толстая, отболевшая кожа сходила с их тел, только тут, под водой, словно и обнажавшихся, обелявшихся и просветлявшихся вплоть до самых костей.
Валек смотрел на их светлеющую плоть: железно твердые кря-жи́ заматерелых мужиков, здоровые, но будто бы еще не пропеченные тела вчерашних ежиков, жировые наплывы и вислые животы пожилых, проступавшие сквозь известковую кожу ключицы и ребра горбатых от работы «стариков». Он смотрел на их лица: молодые и старые, дурковатые и несуразные, скучно-невыразительные и чеканно-красивые, непохожие и одинаковые, как горбы терриконов и ладони рабочих людей, с натертыми железом неповторимыми буграми и протравленными чернотою ветвистыми трещинами.