Внезапно глаза мои лезут на лоб, я весь дрожу. На лошади к воротам Монсегюра подъезжает женщина. В полном рыцарском облачении, в серебристом шлеме и с мечом на боку её легко принять за подростка. Я узнаю овал лица и пронизывающий взор. Это Эсклармонда де Фуа, воплощение идеала моей юности. Значит, я въяве видел её на берегу реки. В наше жестокое время чистый дух не мог не взять меч и не облачиться в железо. И вот уже он вживе подъезжает к Монсегюру.
Молодая женщина легко спрыгивает с коня. Бросив несколько слов Раймону де Перелла, она озирается, словно кого-то ищет. Я уже давно с удивлением заметил, что все, кто приезжали, независимо от знатности, непременно почтительно приветствовали незаметную маленькую старушку, сидевшую под смоковницей на ступенях внутреннего дворика. Я сначала даже не взглянул на неё. Рядом с ней стоят два человека в чёрном. Лицо её всё в морщинах, а платье такое неказистое, что её можно принять за служанку.
Её-то и ищет молодая женщина, а едва заметив, бежит к ней, падает на колени и почтительно целует ей руки. Перед кем вечно юная Эсклармонда может падать ниц? Я наклоняюсь к стоящему рядом одному из многочисленных сыновей Канастбрю и спрашиваю, кто эта маленькая сморщенная старушка. Он смотрит на меня с горьким изумлением, с каким обычно смотрят на безумцев или святотатцев, и, ни к кому не обращаясь, вопрошает, неужели я могу шутить над тем, что священно. Затем, видя, что я действительно ничего не понимаю, отвечает:
— Но это же Эсклармонда де Фуа, виконтесса де Гимоэз! Сегодня она впервые спустилась с башни приветствовать свою племянницу, Эсклармонду д’Алион.
И быстро отходит в сторону: все Канастбрю гордятся своим умом, и ему явно неловко находиться в обществе такого невежды, как я. Но я бегу ещё быстрее. Рана открылась и горит, причиняя мне ужасные мучения. Я должен идти, бежать, выплеснуть своё разочарование. Горе тому, кто верит в чудо, даже в чудо духа. Природа жестоко мстит ему. Законы плоти неумолимы. Никакая божественная сила не может превратить бренную оболочку в нетленный светоч красоты.
Старость сильнее духа. Пока я творил свой призрачный идеал, он увял.
О Господи, если никто и ничто не вечно — ни тварь, ни здание, ни божество, ни произведение искусства, — значит, правы мои братья-альбигойцы: жизнь — это дурное наваждение, череда несчастий. А поэтому от неё надо как можно быстрее избавляться, дабы перейти в царство истинной жизни, где совершенство незыблемо, а любовь неизменна.
В окружении угрюмых серо-синих горных склонов, откуда низвергаются ржавые потоки, Монсегюр с его наглухо задраенными входами напоминает гробницу, воздвигнутую под осенним небом. Армия Пьера дез Арси медленно обволакивает плато, на вершине которого высится замок; подступы к нему охраняют горные ущелья. На каменной эспланаде, нависшей над Эром, развеваются знамёна, мелькают кресты, а мы сверху пытаемся сосчитать осадные машины. Они кажутся такими маленькими, что нам становится смешно. Наступает ночь. Зажигаются звёзды. Долина наполняется огнями. Похоже, я один стою перед замком. Кривой дуб распростёр над пропастью свои ветви. Рядом с ним поставили каменную скамью, я сажусь на неё. Но, похоже, я занял место, предназначенное для некой знатной персоны: едва я сел, как кто-то подбежал и тронул меня за плечо. Едва успеваю встать и отступить в тень, как появляется Эсклармонда де Фуа…