— Известно ли вам имя этого рыцаря? — спросил я. — Не звали ли его, случаем, Антуан де Кассаньявер?
— Не знаю. Предмет имел форму чаши, выточенной из огромного изумруда, и бабушка подумала, что его можно дорого продать. Но сначала она решила помыть чашу, так как на донышке была грязь, напоминавшая засохшую кровь. А когда вошла в неосвещённую комнату, где оставила чашу, то увидела, что чаша источает сияние, и лицезрение этого дивного сияния наполнило её душу неведомой сладостью.
Сердце моё заколотилось в груди. Черты лица Марианны Рузье смягчились, и она умолкла.
— А дальше?
— Она не стала мыть чашу, а накрыла её и оставила под самой крышей, в тесной комнатушке, куда обычно никто не заходил, в маленькой мансарде, очень похожей на эту. Она вынесла оттуда все вещи, оставив только столик с чашей. Время от времени она в одиночестве заглядывала туда и любовалась чудесной реликвией. А дальше случилось вот что. Однажды в ту комнату вошла одна из женщин, что работала у бабушки. Занавески на окнах были задёрнуты, в каморке царил полумрак, а чаша с остатками засохшей крови источала свет. Особенно ярко светилась кровь. Женщина заплакала, с плачем спустилась вниз и несколько дней подряд провела в молитвах. Потом отказалась заниматься своим ремеслом, ушла из дома и, как говорят, вступила в монастырь. Бабушка никому не давала ключ от той комнаты, но время от времени какой-нибудь девице всё же удавалось проникнуть туда. Она смотрела на чудесное сияние, исходившее от чаши, терзалась угрызениями совести, молилась и, порвав со своим прошлым, обращалась к Богу.
— Но чаша, что стало с чашей?
— Не торопитесь. Бабушка завещала чашу моей матери, и та не стала ничего менять — постоянно находились женщины, которые при виде загадочного свечения начинали молиться, а потом уходили в монастырь. После смерти матери чашу унаследовала я.
— Так где же она? Что вы с ней сделали?
— Не торопитесь. Я тоже не хотела ничего менять и поступила по примеру бабушки и матери — оставила чашу на прежнем месте. Но сама никогда не смотрела на неё, наоборот, накрыла её плотной тканью, чтобы никогда её не видеть. Я не хотела молиться Богу. Не хотела, чтобы дурные люди считали меня своей. Эти люди были безжалостны к своим ближним, они строили огромные каменные соборы, где не было места для падших женщин, то есть для тех, кто несчастнее всех на свете.
— А когда вам пришлось покинуть Памье?
— Консулы дали нам на сборы всего несколько часов. Наверное, они хотели послать нас на смерть. Я отдала Мари Сели ключ от маленькой комната под крышей и велела взять реликвию, сокрытую под куском ткани. Мне надо было позаботиться о других вещах. Мы уехали. Мари Сели сказала, что положила чашу к себе в корзину. А потом я услышала, как она говорит: «Не могу понять, что со мной случилось. Я очень изменилась. Вдруг ни с того ни с сего вспомнила все молитвы, которые учила когда-то очень давно. Но эти молитвы не подходят. И пока мы шли, я сочинила новые». Мари Сели сочинила молитву! Вы не представляете, какой она была прежде и что означает сама мысль сочинить молитву для такого создания, как она! Мари Сели была простой крестьянкой, родом из глухой деревни, затерянной в Пиренеях; кажется, её деревушка зовётся Казариль. Моя мать взяла её к себе из жалости. В тот день, когда нас выгнали из Памье, мы расположились на ночлег в просторном амбаре в деревне Венерк. Посреди ночи я проснулась. И знаете, что я увидела? Мари Сели стояла на коленях, повернувшись лицом к стене и молилась перед своей корзиной!