А ещё я стану вызывать мёртвых. Они не покоятся с миром, как о том молятся в церкви. Нет таких псалмов, таких обрядов, способных воспрепятствовать умершим вернуться туда, где они сотворили зло.
Поэтому здесь Монфор, злодей, закованный в броню ненависти, более прочную, чем стальной доспех. Здесь Фолькет, лицемер, обречённый вечно подносить к глазам ладони, натёртые перцем, чтобы плакать фальшивыми слезами. Здесь Раймон, и он по-прежнему подбрасывает монету, чтобы принять решение в зависимости от того, выпадет орёл или решка. Вот омерзительный Танкред с ушами, как у осла, и глазами, как у совы, палач, любивший причинять страдания и гордившийся своим изобретением: небывалым прежде орудием пытки. Вот лысый Доминик и Иннокентий с венцом из павлиньих перьев. Я показываю лица, скрытые под капюшонами, и язвы, зияющие под бархатными колетами. Многие из принадлежавших к сильным мира сего превратились в дрожащие от страха тени, которые стоит только поманить, как они покорно бегут к тебе. А вот и бесчисленные жертвы, те, кто терпеливо страдали, кто пожелтели от отчаяния, кто сражались за свои права. Желание узреть наказание связывает их между собой так же сильно, как и вина. Моя память зовёт их всех, с их боевыми секирами, с их вожделениями, с их книгами и учением о смерти. И если есть среди них совершенные, получившие прощение и освободившиеся, вырвавшиеся из круга земных перевоплощений, пусть они сделают мой замысел соразмерным, голос мой твёрдым, а дыхание лёгким, дабы в магическую матрицу слогов лилось бы только золото истины.
Первое моё воспоминание — это звон колокола. Как-то ночью я проснулся от настойчивого желания услышать его бронзовый голос. В те времена кровь моя с такой быстротой струилась по жилам моей телесной оболочки, что я не мог сдержать свой порыв и повиновался охватившему меня стремлению. Я высунулся в крестообразный проём, служивший окном моей кельи. Снаружи царила тьма. Я с трудом различил силуэт горы Сидур. Волны Арьежа лениво плескались у подножия монастырской стены. Я приоткрыл дверь, ведущую во внутренний дворик, и прислушался. В монастыре царила тишина. Передо мной, на равном расстоянии друг от друга, словно ночное наваждение, тянулась вереница колонн. Сделав несколько шагов, я неожиданно громко расхохотался, ибо душу мою переполняло беспричинное веселье.
В голове не было никакого плана. Если бы я мог предугадать, что меня ожидает, мне бы не составило труда раздобыть мирское платье и котомку с какой-нибудь едой. Я всегда считал, что во время сна душа размышляет и принимает окончательные решения, которые, проснувшись, ты обязан исполнить. Я ощутил себя невесомым и пустился бегом.