А в ночь, когда он затемпературил, бабка Матрена контратаковала, устроив гостьям разнос: почему они сидят сложа руки? Как это понимать — образованные, а лечить не умеют?!
Маленький Ключарев лежал на печке и, засыпая, слышал вспыхнувшую их перебранку.
— …А если вы, дорогуши, владели поместьями — это еще ничего не значит!
— Да не владели мы поместьями! — вскрикивала Мари. — Мы всегда считались из обедневших, из выродившихся!
Бабка Наталья горделиво вмешивалась:
— Но мы же не враги: власть прямо об-этом заявила… Мари, в восемнадцатом году от какого числа был тот указ?
— М-да, — говорила Мари. — Сейчас, сейчас я припомню…
— И припоминать нечего, — язвила бабка Матрена. — Указ указом, а люди людьми.
Тут они обе, а с ними и Мари, — все трое разом смолкли, потому что маленький Ключарев заворочался; он слез с печки и зашлепал босо по полу: «Жарко мне…» — повторял, а они на него, температурящего, кидались с объятьями. Уговаривая его никуда не ходить и полежать (милый ты мой, родной, бубнила одна бабка, а другая бубнила: золотой ты мой, серебряный!), они упрашивали еще и еды не есть, а выпить лекарство: пережди, милый, пережди, золотой, однако, как только он решительно хватал хлеб, кружку молока, яйцо, они ничего поделать не могли, неспособные отнять кусок в голодное время. Одна перед другой они только и суетились, чтобы выпил он доморощенное лекарство, отвар трав, который облегчит ему жизнь и поможет, — отвар же был отвратительно горек, и мальчик милостиво соглашался выпить зелье лишь тогда, когда нажирался так, что его уж заранее тянуло рвать, что и случалось чуть позже.
Вновь засыпая, он слышал с печки, как бабка Наталья корила свою Мари за то, что та ничего не знает — ничего не помнит: в юности Мари готовилась стать сестрой милосердия, а позже, во время войны 1904 года, даже занималась два месяца на курсах, практики, впрочем, у нее не было: не успела. Старчески роясь в памяти, Мари уверяла:
— …а если нет медикаментов, лучшее средство от рвоты и от поноса: отсутствие еды вообще. Три дня пить кипяток.
— Но как можно не кормить голодного? — возмущалась бабка Наталья.
И вновь укоряла бедную Мари:
— Скверно вспоминаешь!
А та плакала и, всхлипывая, что-то лопотала по-французски.
Ручеек — скажем, бабки Натальи — пробивался в его сердце, вроде бы скромный, а потом вдруг растекался там вширь, все забивая и все вытесняя, однако час спустя (всего лишь!) маленький Ключарев избавлялся от этого разлива, затопляемый разливом с другой стороны, — при том, что и другой ручеек, бабки Матрены, тоже пробивался поначалу робко, скромно, столь же незаметный, но и неотвязный.