Маши нигде не было.
Тогда начали обзванивать приюты. В третьем повезло, как раз в том, куда мы звонить и не хотели, в самом дальнем от нас. Да, доставлена коричневая толстая собака, ее нашли на конечной остановке шестнадцатой линии и оттуда привели в приют. Шестнадцатый и правда проходит недалеко от нас, но как собака оказалась в нем? И конечная у него на другом конце города?
Я выехала сразу же. Это была наша Маша. Устало лежала она там, измотанная. Тем временем я восстановила цепь событий. Незадолго перед этим прошла гроза, а Маша боится грозы, похоже она перескочила через забор и долго бежала, пока не оказалась в замкнутом пространстве: как раз линия 16-го, и там, видимо, нашел ее водитель 16-го и доставил в приют.
— Собака вас не знает, — сказала женщина в приюте.
Я завыла:
— Но это же наша Маша, — доказывала я.
— Есть ли у меня документы?
— Впопыхах не взяла.
— Тогда мы не сможем отдать вам собаку. Так каждый может прийти. Она вас не узнает.
— Она измотана — задохнулась я, — ну пожалуйста!
Служитель наклонился к заведующей приютом.
— Отдайте ей собаку, — заговорил он тихонько, — ну кто по собственной воле станет реветь из-за такой старой, противной, жирной псины? Собака, должно быть, ее.
Маша ушла со мной. Я сделала щедрое пожертвование приюту, когда брала у них следующего нашего пса. Это чтобы вы его узнали, когда он слиняет, объяснила я.
Мать моей подруги, Марта, с юности была пламенной коммунисткой. Вернувшись после большого съезда КПГ в Дуйсбурге, она рассказывала, как оркестр дудочников, составленный из рабочих, исполнял «Венсеремос!», и что там была палатка баварских коммунистов с лозунгом «Мировая кружка лучше мировой войны», и что можно было купить за две марки эдельвейс, чтобы поддержать борьбу баварских коммунистов за свободу Никарагуа. Я изумилась тому, что есть баварские коммунисты. У нас в Баден-Бадене тоже когда-то была парочка коммунистов.
Когда берлинская стена пала, и Эрик Хонекер с его замшелой Марго удрали в Чили, Марта поехала туда его навещать. У нее был с собой грушевый шнапс из Вибельскирхе. Внутрь ее не пустили, но она встала под стеной усадьбы, где Хонекер жил, и выкрикивала: «Эрик, шнапс из Вибельскирхе!»
В конце концов, выпила его с сочувствующим чилийским товарищем сама.
Когда у меня нашли рак, Марта, бывшая в тот момент в отъезде, писала мне: «Милая Эльке, я тебе так сочувствую, но все могло бы быть лучше, если бы миллионы делили по справедливости».
То есть таким образом мой рак тоже подлежал марксистско-коммунистическому обобществлению. Это меня каким-то образом утешило. Да, мир несправедлив.