Недавно сенатор подарил Шушке карты: на каждую букву карикатура на Наполеона. Один из рисунков особенно забавлял Шушку: Наполеон едет на свинье. А под картинкой двустишье:
Широк француз в плечах, ничто его неймет,
Авось либо моя нагайка зашибет…
Был герой, стал просто человек. Непрочная вещь – слава.
Наслушавшись с младенчества разговоров о войне, Шушка, как, впрочем, все дети, был отчаянным патриотом. Он ненавидел Наполеона – исконного врага России. Но сейчас, слушая разговоры взрослых, он представлял себе одинокий остров Святой Елены, со всех сторон омываемый неприветливыми волнами, скалистый и серый. А на острове – маленький человек в треугольной шляпе, со скрещенными на груди руками. Он один, совсем один и днем и ночью. Шушка не жалел его, нет! И все же сегодня эта мысль не принесла ему обычного тщеславного удовлетворения.
Одиночество… Он вдруг с необыкновенной остротой вспомнил утренний разговор в детской и подумал о том, что хотя вокруг него множество людей и все они смеются, спорят, шутят, а никто из них даже не подозревает, о чем он думает весь день. Разве это не одиночество?
«А Таня?» – подумал он, с благодарностью вспоминая ее робкий и сочувственный взгляд, коротенькое горячее рукопожатие.
Он под скатертью нашел ее руку, стал перебирать влажные тонкие пальчики.
В комнате было душно, отяжелевшие лепестки цветов бесшумно падали на белоснежную скатерть.
– Наполеон чудовище, что бы вы ни говорили, злое чудовище! – сказала Луиза Ивановна.
Темная прядь вьющихся волос упала на белый высокий лоб. Лев Алексеевич с удовольствием поглядывал на невестку и невольно, с внутренней усмешкой, вспомнил слова брата о том, что Луиза Ивановна стала старухой.
«Да, брат, – мысленно возражал он Ивану Алексеевичу, – мудрено не то, что она при тебе и вправду скоро старухой станет, а то, что до сих пор еще так хороша и свежа…» Но народ любил Наполеона, – возразил Милорадович. – Французские солдаты считали за счастье умереть за него…
Шушка, забывшись, так повернул Танин палец, что едва не вывихнул его. Девочка не выдержала, выдернула руку и, громко вскрикнув, залилась слезами.
Все это произошло так стремительно, что взрослые не сразу поняли, что случилось. Пуще всех напугался сам Шушка. Он кричал и плакал громче Тани. Иван Алексеевич бросился к нему, схватил на руки. Мальчик, который сегодня весь день с недобрым чувством думал об отце, стал вырываться, его ласки раздражали Шушку. Он отталкивал стакан с водой, который подносил ему сенатор, и, взглядывая на Таню, закатывался все громче.
– Да оставьте вы вокруг него хлопотать! – сердито сказала Луиза Ивановна. – Не баловать его надо, а заставить прощения просить!