Никита Андреевич пробормотал что-то и хотел выйти из комнаты. Но не успел он перешагнуть порог, как Иван Алексеевич остановил его и спросил спокойно и очень вежливо:
– Ты, кажется, голубчик, хотел что-то доложить мне?
– Я не докладывал ни слова, – хмуря свои кустистые брови, ответил камердинер.
– Это очень опасно, – со вздохом сочувствия и сожаления заметил Иван Алексеевич. – С этого начинается безумие…
Никита Андреевич, с трудом сдерживая бешенство, быстрыми шагами вышел из комнаты и чуть не сшиб Сашу с ног.
– А вы что здесь, барин, делаете; шли бы к себе, – срывая на Саше досаду, проговорил он недружелюбно и, вынув кисет, стал со свистом нюхать табак. Громкое чихание огласило коридор.
Из-за двери раздался резкий звонок, и Саша услышал голос Ивана Алексеевича:
– Это ты чихаешь?
Никита Андреевич покорно пошел на зов.
– Я-с.
– Желаю здравствовать. Можешь идти.
Саша стиснул кулаки.
В прихожей раздался звонок.
– Доложите, Карл Иванович Зонненберг приехал проведать Ивана Алексеевича, – донеслось до Саши.
Зонненберг жил теперь у дальнего родственника Яковлевых, богатого московского барина Огарева, и воспитывал его сына Ника, Сашиного сверстника. Саше нравился этот тихий мальчик, кроткий и задумчивый. Он несколько раз встречал его на прогулках, заговаривал с ним, но Ник отвечал сдержанно, робея, и нежное лицо его заливалось легким румянцем. Саша не решался сблизиться с ним, будучи по природе резвым, боялся тормошить Ника и быть навязчивым.
Саша быстро сбежал по лестнице, поздоровался с Ником и Зонненбергом. Они стояли в прихожей, терпеливо дожидаясь, пока лакей доложит Ивану Алексеевичу об их приходе.
– Может, вы подниметесь ко мне? – спросил Саша, обращаясь к Нику.
Мальчик вопросительно взглянул на Карла Ивановича, но тот не успел ничего ответить, как показался лакей и торжественно объявил:
– Иван Алексеевич больны. Никого принимать не велено.
Карл Иванович заторопился.
– Надо идти, быстро идти, – сказал он Нику. – Мальчики Веревкины дожидаются нас в Кремлевском саду.
Проводив гостей, Саша поднялся к себе в комнату. И снова тяжелые мысли нахлынули на него.
Ему хотелось войти в комнату к отцу и сказать все, что он думал, спросить: кто дал ему право измываться над человеком?
Но он вспомнил, как сегодня отец был груб с матерью, и снова мысль о «ложном» положении заставила вспыхнуть его лицо.
– Ну если так, – тихо проговорил он, – значит, я не завишу ни от отца, ни от общества, значит, я свободен!
Эта мысль принесла утешение. Свободен – это слово, так же, как удар по клавишам рождает музыку, подняло в его сердце пушкинские стихи: