Упал я навзничь. На краю стоял он.
Но мне вдруг что-то стало не смешно.
Вскочил. Глухая ярость мной владела,
Ногою сильно топнул, крикнув: «Ленский!»
Лишь это я тогда воскликнул: «Ленский!»
И бездна тут разверзлась между нами:
Подошвою я шифер продавил.
Такой был звук, как будто выстрел грохнул,
И уж его черёд быть под прицелом,
– БА-БАХ! – тут он за грудь схватился, охнул
и, содрогнувшись,
тут же рухнул вниз.
Я Он рухнул потому, что продавил ты крышу?
ЕВГЕНИЙ Я правду говорю; кто хочет – тот услышит.
Продавлен шифер; БАХ! – и он упал.
А в крыше – настоящая дыра.
Какой, наверно, был там осенью бардак:
Дождями заливало весь чердак…
Я И всё ж – истории здесь только половина?
ЕВГЕНИЙ Да дашь ли мне когда-нибудь покой?
Увидел я, что он упал; и сам спустился,
Позвал на помощь… А потом больница.
И неотложка мне сказала тихо: умер…
Потом – о Господи! – родители, родня,
Полиция…
что им сказать мне было?
Что, голосить: «Мадам, мадам, поверьте, —
ах, он меня толкнул, а сам разбился!»
Поверит кто такому объясненью?
Сказал им: видел, как упал – и точка.
Да, лгал я всем и в этом признаюсь!
Довольна ты теперь? Иль надо было
Сказать иначе:
погиб Ленский на дуэли,
иль что ещё такое, в самом деле:
струсил ваш сын и прыгнул в дыру,
как прыгают мыши;
а дыра – потому, что я слишком толстый
для вашей крыши.
Так было бы лучше?
Я И всё это ты рассказал Татьяне?
ЕВГЕНИЙ А почему бы нет? Она ведь так просила.
Я Как холоден душою ты, Онегин.
ЕВГЕНИЙ Простите, что?
Я И вид всегда такой холодный, отчуждённый…
Такое вспомнил ты – и ни слезинки!
ЕВГЕНИЙ Хватит! Надоело!
И не хочу такого вспоминать я!
Достала ты меня своим допросом!
И тут он разрыдался как ребёнок…
Нет, я не понимаю…
Я Как же так?
Евгений, но ведь ты все эти годы
Об этом думал, вспоминал…
ЕВГЕНИЙ Нет! Я не думал!
Не вспоминал вообще и не хотел,
И не вспомнил бы сейчас, когда б не ты
С вопросами проклятыми своими…
Не вспоминать ещё бы двести лет!..
Как будто ты сама не понимаешь,
Что на всех нас нашло тогда затменье!
А в жизни каждый должен сделать выбор —
И стёр из памяти своей я все то лето.
Забыл и Ленского, и Ольгу, и Татьяну.
Со временем всё стало ирреальным —
Как будто не со мной это случилось…
Я не люблю, когда всего сверх меры,
Я не люблю, когда всего избыток —
Любовь и дружба, ненависть – химеры,
Мне слишком много чувств – не лучше пыток…
И стал я думать наконец, что это —
роман, прочитанный в то молодое лето,
и, хоть и было всем тогда так больно,
я принял в нём участье
лишь невольно…
Он глаза опустил. Оставляю его я в покое.
Всё рассказал он Татьяне, – и будет с него.
Вообразите ж, каково всё это выслушать было Татьяне,