В апреле мне удалось впервые добраться до института Вишневского. От метро «Серпуховская» до знака с номером 27, не переходя дороги, налево, — открытая проходная, через сто метров крытое крыльцо «Гнойная хирургия». За учебник с таким названием во время войны получил Сталинскую премию Святитель-хирург Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)…
Железная дверь, мешок для куртки, второй этаж, бахилы, девятая палата, «Привет, Стасик» — «Здравствуй… Добрался всё-таки…»
Проведя в палате на четверых весь день, я легко вообразил себя пятым. Иногда по коридору медленно и треного переступали мужчины и женщины, заново учившиеся ходить. Старые костыли и серые халаты заставляли вспомнить военные времена…
В мае за Рассадина снова взялись, а за спасение ноги было шестьдесят процентов против сорока; изрезали всю ступню, раны зашивали через две недели и без всякого наркоза…
— Была такая боль, — он не добавил, какая, но до меня дошло.
— Ты — стоик, — сказал я, не найдя ничего лучшего.
Натан Эйдельман ушёл слишком рано. Слишком.
Через два десятка лет я понял, что все эти годы мы без него не оставались. Он был частью нашей судьбы, счастливой частью, и ничто не могло лишить нас его присутствия там, внутри. Да, рядом — зияние, но внутри нас он есть…
Это относится также к широкому кругу его читателей, почитателей и даже поклонников и поклонниц; природный артистизм Натана имел отклик публичный, широкоформатный, с оттенком успеха ещё и театрального — битковые сборы, цветы, очереди за автографами, жажда собравшихся продлить очарованье, не отпуская его вопросами; мы принадлежали ему, а он — нам, в самом лучшем смысле. Но, говоря об этой нерасторжимости, я, кажется, имею в виду прежде всего круг более тесный, дружеский.
Постоянное участие Натана в нашей житейской истории было так значительно и так неназойливо, что к нему как-то попривыкли и стали считать везение и счастье в порядке вещей. И только у стен Донского монастыря начали пугливо догадываться, от кого и от чего придётся отвыкать…
Каким-то неуследимым путём на моих плечах оказался его просторный пиджак, светлый, широко открытый на груди, и все эти годы я за него держался. Конечно, он достался мне «на вырост», в прямом и переносном смысле, и это было понятно не только мне, но и пиджаку…
...Все сидят, слушают Натана, кто-то опоздал, пробрался тихонько, присел, сжавшись, чтобы не мешать, а Тоник (так его называли близкие) прерывает монолог и объясняет именно этому, вновь пришедшему: мы говорим о том-то и том-то, случилось то-то и то-то, и только включив его в общее действо, снова обращается ко всем...