На этом утром четвертого дня, то есть среды, распахнулись врата праздника в честь барашка.
Только что покончили с предварительными закусками — тушеными почками, жареными мозгами, вареными языками, гландами и другими железами в винном соусе, с вареными глазами под хреном и перешли к срамным частям, огромным, как арбузы, когда вдруг до ушей их, закрытых для всех грешных шумов, донесся принесенный неистовым ветром тревожный звон. Они прислушались и узнали. То был большой монастырский колокол.
Звон становился все громче, все яростнее, точно рука великана вознамерилась расколоть колокол.
Дрожь пробежала по спинам монахов. Что за нечистый дух решил посмеяться над ними и над монастырем? По всему видать — дьявол. Это его проделки. Потому что никто другой — дитя человеческое — не мог проникнуть сквозь все ворота и двери…
— Полноте! — произнес игумен после краткого раздумья. — Сатана колоколов боится, он к ним не притрагивается, ибо они освященные. Это может быть только делом ангелов! Узнайте же, что один из них снизошел к нам, недостойным… возвестить о Вселенском соборе. Мы заслужили милость за наши унижения и смиренную молитву!
Но набат все усиливался. Вступил и другой, еще больший колокол, зазвонил, застонал то коротко, то протяжно, точно язык его дергал нечистый.
— Не к добру это, братья… — испуганно произнес игумен. — Берите чудотворную икону и кресты, пойдем посмотрим.
С чудотворной иконой в руках, вооруженные большими и малыми крестами, отцы отважились ступить во двор и издали посмотреть на колокольню, откуда неслись сигналы тревоги. Ничего не было видно. Лишь ураган стонущих звуков сотрясал воздух. Пришлось подойти ближе. Поразмыслили, поразведали, сквозь узкое окошко разглядели, как мечется по площадке привидение в белых одеждах.
— Так и есть, ангел! — подтвердил игумен. — Злые духи — они черные.
Вдруг поп Болиндаке, протрезвев, провел рукою по глазам и завопил как оглашенный:
— Это кобыла!.. Моя кобыла…
И он стал звать ее:
— Лиза, Лизушка, детка, подожди, я сейчас!
Теперь было еще труднее отомкнуть запоры и отодвинуть засовы, обмотанные проволокой, чем четыре дня назад, когда их запирали. После многих усилий дверь поддалась, и все ввалились разом.
Тут и поняли: кобыла, три дня и три ночи без воды и пищи, ржала, тыкалась в окна, пыталась грызть дерево двери, вертелась, металась, билась головой о стены, пока, отчаявшись, не разглядела, подняв глаза, веревки колоколов, висевших над нею, и не принялась жевать их. Она вытянула шею, схватила веревку и потянула ее книзу. Язык колокола пришел в движение и забил тревогу. Когда колокол закачался на крючке и вырвал веревку изо рта у Лизы, кобыла принялась за другую, она в отчаянии ее потянула, и снова раздался звон. И опять колокол сдвинулся с места — вниз, вверх, — и лошадь выпустила изо рта веревку, но не сдалась. Она вернулась к первой веревке, которая теперь не двигалась, и снова схватила ее в зубы, и колокол, дрогнув, жалобно застонал.