Я смотрел на него, и мне хотелось видеть в нем, теперешнем, крупицу величия отлученного от alma mater. Марчел выглядел жалко. Глаза запали, на лице глубокие морщины. Худющий, немытые волосы, как ком пакли. Но глаза иногда вспыхивали, и тогда было видно, как глубоко он запрятал себя и как ему горько. Мне хотелось всмотреться в него получше, но я боялся его обидеть. На нем был грубый солдатский френч, вылинявший от дождей и пропитавшийся угольной пылью. Брюки клеш с какого-то моряка, вместо ботинок старые туфли, обвязанные шнурками, и обрывки солдатских обмоток. Чучело чучелом.
Чтобы не усугублять неловкости и избавиться от ощущения, что в доме под видом давнего приятеля какой-то незнакомец, я побежал в кладовку и принес старую отцовскую одежду. «Великолепно! Ты настоящий друг!» — «Я тебя одел, дружок, с головы до самых ног!» — пропел я, подбрасывая фетровую шляпу. «Нет, я серьезно. Как влитое», — сказал он. «То, что получше, хранится у тестя», — откликнулся я.
Мы рассмеялись, но нам было невесело. Он быстро переоделся. Обул рабочие, на резиновом ходу башмаки отца. «У дезертира, как видишь, и сороковой размер сходит за сорок третий. Нет времени даже у колонки ополоснуться. Ну ничего, Яломица у истока чище, чем здесь».
Я не очень понял, что он хотел сказать, но мне стало как-то не по себе из-за дезертирства и еще из-за чего-то, о чем комиссар Стэнеску имеет самое определенное мнение. Что до разговоров, то поначалу говорил только я: рассказал, каким чудом школа закрылась раньше обычного, как обстоит дело с бомбежками, как точно я высчитываю время налетов. Рассказал о своих географических изысканиях и на закуску произнес похвальное слово каше, питаясь которой мир стал бы лучше. «Ячневая, говоришь? Я сожрал ее целый вагон. Хорошо, что напомнил». И он высыпал на газету из холщовой сумки килограмма два крупы, золотой крупы, серебряной. Вместе с блестящими зернышками из сумки вывалились две чудесные гранаты. «Суп без приправы не суп, — сказал Марчел с улыбкой, — возьми и их. Увидишь, какой супчик сварит тебе из этих штучек твоя мамуля. Спрячь, и чтобы ни одна живая душа не знала!»
За эту ночь Марчел мог бы убедиться, что и у нас ничего особенно хорошего нет. Часа в два объявили тревогу. И сирена на этот раз взвыла с опозданием, как раз когда самолеты были уже над нами. У Мариетты Симы в окнах не был погашен свет. Разбомбили нефтеперерабатывающий завод, переворошили кладбище. Бомбили что надо! Станция уцелела. Всю ночь грохотали составы. Цистерны с нефтью, вином, какой-то химией. Я смотрел на все это довольно спокойно, мне помогала география. Ход событий мне был ясен: поезда, не попавшие под бомбежку нынешней ночью, движутся к более крупным железнодорожным узлам, и там-то уж им бомбы не избежать. Дневная бомбежка им обеспечена. Впрочем, с недавних пор иные поезда и до узловых станций не доходили. В Предяле об этом пекутся железнодорожники. За перевалом в сторону Сигишоары и Арада — кто-то другой, кто его знает, кто? Поезд у Крайовы, как рассказывали проезжающие, поскакал прямо в чистое поле и развалился на сто кусков, потому что рельсы сняли заранее.