— Так ему и надо, — удовлетворенно заметил Коша.
Я тоже вышел в буфет. Печи попросил у буфетчицы вина и доверительно наклонился к ней.
— Сколько тут всякого сброда, — сказал он. — Надеюсь, Ибике, к вам они не пристают?
— Кто ко мне пристанет! — устало отмахнулась девушка. — А если бы кто и захотел, так другие не дадут.
Буфетчица налила ему вина. Я заказал коньяку, и, когда Печи завертелся по сторонам, ища, с кем бы чокнуться, и потянулся ко мне, я пристально взглянул ему в глаза. Он улыбнулся. «Какой липкий тип, — подумал я. — Всех-то он готов покорить и считает, что для этого достаточно его слюнявой улыбочки». Того, что я искал в нем — злобности, — я не нашел. «Да и отчего бы ему быть злобным?» — спросил я себя. Мы выпили и повернули обратно в зал. В дверях Печи вежливо пропустил меня вперед. Наверное, чувствовал себя здесь хозяином. На сцене учитель снова пел йодли, лицо его раскраснелось, волосы растрепались, должно быть, он успел хорошенько угоститься. Его своевольный голос опять устремился ввысь, и учитель с любопытством глядел ему вслед; а мне опять показалось, что под ногами у меня хрустит заиндевелый мох горных вершин.
В понедельник после обеда женщина прошла в сарай, вынесла лопату и начала было перекапывать землю около террасы. Наверняка собиралась посадить цветы. Но через минуту бросила это занятие, отшвырнула лопату и бесцельно побрела через двор. Носком туфли она подталкивала перед собой ржавую консервную банку.
Наблюдал я за ней из двери комнаты; я стоял там еще до того, как она появилась. «Невозможно, — думал я, — невозможно быть грустным постоянно. Веселье врывается в жизнь каждого, пусть даже как непонятная, необъяснимая смена настроений. Но человек, который всегда чувствует себя так, будто нервы его опущены в кислоту, конечно, бежит веселья; судя по всему, именно так обстоит дело и в данном случае». Дул холодный и будто серый ветер, рвал юбку женщины, подымал волосы и крутил по земле невесть откуда взявшиеся сухие дубовые листья. Я чувствовал досаду и горечь, словно уличил кого-то — может, себя самого — в недобросовестной работе.
Прикрыв дверь, я прошел вдоль забора, взобрался на тот обломок кирпича, который пододвинул в прошлый раз. Облокотился на забор. Так и есть: женщина стояла шагах в восьми от меня, гораздо ближе, чем прежде. Не замечая меня, она смотрела на консервную банку, иногда переворачивая ее носком туфли, словно хотела разглядеть со всех сторон.
— Говорил ведь, что вы простудитесь в таком тонком платье, — подал я голос.
Вдруг мне пришло на память, что где-то, уж не помню в каком саду, я видел астру; белый цветок казался полным жизни, но стебель его был мертв, и все вокруг тоже побили, пригнули к земле холодные осенние дожди и утренние заморозки. Цветок словно плыл, колыхался над голой, перенасыщенной влагой почвой. Я помнил даже то неповторимое, странное чувство, какое охватило меня, когда я заглянул через забор из штакетника в чужой сад, будто я слышал немую мольбу астры, но мольба эта не была обращена ко мне.