Часов около двух одномоторная этажерка типа У-2 на высоте примерно тысяча двести облетела наши позиции. Она появилась с северо-запада. Связной самолет с партизанской катапультой, ночной разведчик. Майор приказал не двигаться. Создалось впечатление, что при облете медлительная машина опустилась ниже, не меняя курса, и потом исчезла в ночном небе. Звук мотора затих, но через несколько минут послышался снова. Швейная машинка опять вернулась. На сей раз заметно ниже. Метров триста от силы. Полет со снижением. Майор скомандовал одной легкой пушке приготовиться к бою. Но поскольку лейтенант находился как раз возле нашей, он приказал мне как наводчику занять место. Я ответил: «Цель обнаружил. Веду». Это же детские игрушки — держать такую птичку в перекрестии. Тем более самолет летел как раз по средней линии широкой лощины. Все лежали в укрытиях. Ствол орудия был замаскирован ветками. Один из нас не удержался и вслух выразил тревогу, которую мы все испытывали. «Помилуй нас бог, если он чего углядит». Но лейтенант, не дав ему договорить, произнес: «Аминь».
Уж лучше бы лейтенант промолчал, а моя мать не была набожной, а отец не был вагоновожатым. Перед каждой трапезой мать произносила застольную молитву. И отец всякий раз завершал ее полнозвучным «аминь». После чего топал ногой о глинобитный пол нашей кухни, словно нажимал педаль трамвайного звонка. Одновременно он хватался за ложку и неизменно произносил: «Почта отправлена…» Короче, если бы не это роковое стечение обстоятельств, я, может, и не нажал бы всей ступней на спусковой механизм. Может, и не нажал бы. Бум! Четыре снаряда покинули ствол. Заряжали мы попарно, каждый второй снаряд — трассирующий. «Здрасьте вам», — спокойно произнес лейтенант. Он был из балтийских немцев, и хорошо говорил по-русски. Потом он чуть отвел наушник от уха — так ревел майор. В ночной тишине каждый мог отлично расслышать, какие выражения нарушали тишину ночи. Лейтенанту вместе с наводчиком было приказано явиться на командный пункт, причем немедленно. По дороге лейтенант обронил: «Сейчас надо помнить одно: „Если ты сын божий, спаси себя сам“».
ЛЮБА РАССКАЗЫВАЕТ ГИТТЕ: В эту ночь я получила приказ доставить в штаб дивизии командира разведроты. Молодого подполковника. И при этом идти на высоте не меньше тысячи метров. На такой высоте фрицы не считали наши машины опасными. Я уже собралась заходить на посадку, когда мой пассажир вдруг забеспокоился. И приказал повернуть и пройти ниже. Ему что-то померещилось, и теперь он должен убедиться, так это или не так. Вообще-то, как младший лейтенант и пилот, командиром на борту была я, а не он. Тут подполковник начал канючить. Попробуй откажи, когда тебя так о чем-нибудь просят и вдобавок с оправданным возмущением. Я выпустила зеленую трассирующую пулю, легла на обратный курс и пошла на снижение. Кроме наших танков я ничего такого особенного не заметила. А он заметил. И завел речь о танковой засаде. И начал орать и чертыхаться, чтоб я дала полный газ. Но тут я услышала громкий удар. След трассирующего снаряда прошел под нами, чуть не задев обшивку. Надо было выровнять машину и прибавить скорость. Но мотор начал чихать, кашлять и плеваться маслом. Пришлось закрыть лицо руками. Число оборотов катастрофически упало. Высота — сто метров. Высота девяносто. До линии фронта за нами можно было теперь дотянуться рукой. Я выключила зажигание. Поворачивать, когда планируешь, уже невозможно. Машина могла худо-бедно тянуть по прямой. Мы пролетели над каким-то леском и сразу после этого коснулись земли. Жесткая посадка с капотированием. Посреди овсяного поля. Ремни спасли нам жизнь. Но когда мы выбрались из самолета и уже стояли обеими ногами на земле, выяснилось, что мы оба еле дышим. У подполковника текла кровь из раны на голове. Слева и справа мы слышали немецкую речь. Они брали нас в кольцо. Должно быть, их было не очень много, не то они бы не переговаривались так громко.