Летчица, или конец тайной легенды (Шульц) - страница 88

— Наверно, как в той песне: «Будь всегда моей звездой, но не рядышком со мной». Нет, Гитта, спасибо. Уж коли так, тогда лучше окончательно.

— Будь по-твоему. Как пожелает господин. Но к часу я все равно вернусь и отвезу тебя в институт. А цветы мои ты все-таки возьмешь. И хватит разговоров.

Гитта решительно встала из-за стола после описанного выше завтрака. Он хотел удержать ее. Ведь не все еще обговорено… Но она считала, что обговорено решительно все. И осталась при своем мнении. Как он ни мотал головой, как ни возмущался (и это возмущение заставило его громогласно помянуть не существующих более НАС: «Я возьму такси!»).

Оставшись в одиночестве, Бенно Хельригель задался вопросом, как ему расценивать этот час между восемью и девятью, то ли как верховую бурю, то ли как холодную поземку, которая явилась в облике верховой бури. Он пришел к выводу, что, чем холодней задувает по ногам, тем свирепей гудит над головой. И еще, что, даже если речь идет о преходящих явлениях, для многих преходящее и составляет их сущность. И наконец, что большие и малые рыбы, киты даже, зависят от общего состояния погоды. И что все это — вопрос не одного лишь мировоззрения. Нельзя дважды пережить одну и ту же погоду. Все вышеизложенное означает, что Хельригель, снова изучая через окно метеорологические условия над огромным городом, начал раздумывать, как ему теперь быть. В соответствии со своей природой. Ему чудилось, будто внутри у него прозвенел звонок, словно возвещая конец большой перемены. Перед началом следующего урока. Учение о теплоте и о холоде. По расписанию.

В этот час, с поправкой на местное время, проснулась наша добрая Герта Хебелаут и вспомнила своего отсутствующего соседа, тревожась, не мерзнут ли у него ноги. Надо бы ему взять с собой теплые сапоги, а он уехал в полуботинках, чтобы там фасонить. За ночь на окнах выросли ледяные цветы. Как быстро выстывает такой дом в мороз. Надо будет сегодня протопить у него. Не то, чего доброго, вода в трубах замерзнет. Брикетов в подвале полно. Им выдают на комбинате. Хотя, возможно, он отогрел ноги в постели у Гиттхен. Она, Герта, желает ему от всей души, чтоб так оно и было. И Гиттхен, между прочим, она тоже этого желает. У Гиттхен был такой несчастный вид, когда она вдруг припожаловала в августе прошлого года. Даже гора угля и та со временем уменьшается, думает Герта в угольном подвале. Но вот любовь, любовь никогда не проходит. Покуда у любви есть топливо, есть печка и кочерга, думает Герта, поднимаясь вверх по лестнице.

Анна Ивановна дала ему свой телефон. На всякий случай. Он вернулся в свой номер и позвонил. Приятный мужской голос ответил: «Гаврюшин». У позвонившего на миг перехватило дыхание. Но он уже созрел для того, чтобы ответить на решительный тон Андрея точно таким же. И тоже назвал себя: «С вами говорит Хельригель». Он сказал это по-русски, считая, что такое сногсшибательное заявление звучит по-русски как-то деловитее, чем по-немецки. После чего ему будет легче деловитым и решительным тоном узнать, нельзя ли попросить к телефону Анну Ивановну, Андрей ответил с предельной краткостью: «Можно». Стало быть, можно. Без объяснений. Впрочем, ответ Андрея звучал скорее четко, нежели решительно. Да и как еще прикажете ему отвечать? Анна Ивановна держалась вполне естественно и не выказывала ни тени удивления, когда Хельригель сказал ей, что от всей души благодарит за предложение ехать на кладбище вместе с ближайшими родственниками, но предпочтет им не воспользоваться. Они с Гиттой уговорились по-другому. Они решили, что — в сложившейся ситуации — будет лучше, если он поедет с ней. Благо, у нее в распоряжении есть служебная машина. Он излагал это чересчур многословно, да и русский ему при этом как-то не очень давался. Но Анна Ивановна сразу его поняла. И даже больше чем поняла. Не успел он еще довести свою отважную, высоко моральную ложь до конца, как у Анны Ивановны вырвались слова, свидетельствующие о том, что она решительно все понимает. Впрочем она тотчас осеклась. «Жена у штурвала». — вот что она необдуманно сказала и о чем сразу пожалела. Хельригель был слегка уязвлен. Самые отважные лжецы чувствуют себя уязвленными, если собеседник пусть не до конца, но все же разгадывает их хитрость. Впрочем, далее Анна Ивановна проявила полнейшее сочувствие. Даже когда опускаешь в землю самое дорогое твоему сердцу, думать надо о живых. В этом ее пожелании Хельригель услышал известное облегчение, что ему тоже не совсем понравилось. Но он ограничился словами искренней благодарности, сказав себе, что, верно, ему на роду написано обманывать эту женщину ради других женщин. И решил сам себя за это наказать, доведя до предела рискованность своей лжи, а именно, не сообщив Гитте о своем великом, единожды принятом решении до того, как они оба сядут в машину, а сама машина двинется в заданном направлении. Вообще-то ему пора бы поумнеть. Как обстояло дело, когда Люба в лесу собиралась идти по азимуту, а сама пошла в прежнем направлении. Они тогда оба очень смеялись. Вообще-то к старости человек становится умней. Но не становится сообразительней. Короче, он выдержал свой зарок ничего раньше времени не говорить Гитте. Хотя ему и было трудно. В эти часы Хельригель верил в себя как в мужчину — так верят в Деда Мороза. А возможно, горькая ирония, прозвучавшая в словах Гитты, что уж лучше ей тогда забавляться с китом, сладко пощекотала его тщеславие. Все это вполне могло кончиться катастрофой. В минуту предельного риска Гитта могла его просто-напросто высадить из машины. Или придумала бы еще что-нибудь, лишь бы не ехать с ним дальше. Возможно также, что ей все безразлично. После черной ночи барометр ее настроения совсем упал. Но Хельригель пользовался успехом у женщин. Анна Ивановна очень мудро поблагодарила Гитту за понимание, проявленное в совместном решении. Она дала также понять, что за это понимание скорей всего следует поблагодарить Гитту. Гитта разгадала его не согласованный с ней маневр. Но что ей еще оставалось делать, кроме как сохранять видимость активного участия в этом исполненном понимания совместном решении? Между прочим, это решение и впрямь было принято не совсем без ее участия. Она невольно призналась себе, что Хельригель сделал именно то, чего должна бы потребовать от него она. Ради него же. И ради себя. И ради них. И — выражаясь научным языком — ради конструктивного взаимопонимания. Они научились блестяще понимать такие формулы. Одно плохо — в беде эти формулы теряют блеск. Ну, а он? Без ее участия он свернул со своего излюбленного крестного пути. Он не только понял, что Андрей унаследовал от матери здравый смысл, но благодаря этому пониманию вновь обрел свой собственный, уже в улучшенном виде. Во имя объективности с этим нельзя не согласиться, честно призналась себе Гитта далее. Но меня, продолжала нить своих рассуждений другая, нетренированная часть ее разума, меня он никогда не понимал. И не понимает по сей день. Скрыть от меня то, что он по счастью сделал, чтобы ошеломить меня в последние минуты с таким видом, будто это и составляет гвоздь сегодняшней программы — это свидетельствует только о наличии обычного мужского высокомерия. А жаль, Бенно, очень жаль.