– Финальное слово, – говорит Майлз, ставя ботинки на сиденье рядом со мной и закрывая блокнот, – давай.
Я играю застежкой пятнистой заколки. «Финальное слово» было маминой игрой, и я не уверена, что когда-либо захочу снова в нее играть. Каждый километр на этом поезде, каждая минута увозит меня все дальше от моей старой жизни. Жизни, которой я все еще хочу жить.
Незаметно ко мне приходит мысль, она звучит в голове маминым голосом: «Этот корабль уплыл, милая. Теперь тебе остается либо утонуть, либо сесть на другой».
Положит ли кто-нибудь цветы на ее могилу, пока нас не будет?
Хотя я не особо задумываюсь, ко мне внезапно приходит гениальная мысль.
– Мое финальное слово «палимпсест»[1], – говорю и с триумфом защелкиваю заколку.
Майлз откидывается назад на сиденье.
– Никогда не слышал такое слово. Ты его, скорее всего, придумала.
– Нет, не придумала. Ты знаешь выражение tabula rasa?
Он смотрит на меня непонимающе.
– Мы начинаем с чистого листа, но не оставили полностью наше прошлое.
Он жует щеку, словно пытается понять, верить ли мне.
– А твое какое? – спрашиваю сквозь шум тормозов поезда. Стеганое одеяло полей превращается в мощеные улицы центра маленького городка.
– Мое финальное слово – «покинутый», – говорит Майлз.
– Как драматично.
– Хорошо. Тогда пусть будет «авантюра». Красивый синомим для приключения.
– Хорошее слово, – признаю я. – Ты выиграл. – Это сильное финальное слово, особенно для восьмилетки – даже если бы я изначально не собиралась позволить ему выиграть. – Хватай сумку.
Брови Майлза изгибаются дугой, а потом его зеленые глаза прищуриваются.
– А что будешь делать, если я не сойду? – спрашивает он.
– Сойдешь, – говорю, поднимая его сумку вместе со своей, и притворяюсь, что они не такие тяжелые, как на самом деле.
– Никто бы не винил меня, знаешь ли, – говорит он, но двигается по проходу к дверям. – Моя мама только что умерла.
– Правильно, ведь я вообще не представляю, что это такое, – говорю и, когда Майлз останавливается на ступеньке поезда, подталкиваю его. Потом сама делаю глубокий вдох и ступаю на платформу.
Только два человека ждут в тени под навесом станции: женщина средних лет и, как мне кажется, ее сын. Помню миссис Клиффтон с похорон мамы. Она была единственным человеком не из Гарднера, поэтому выделялась среди расплывчатой вереницы скорбящих, которые приходили в тот день. Она держалась официально, когда взяла меня за руку.
– Матильда Клиффтон. Я была лучшей подругой твоей мамы с детства, – объяснила она, и я узнала ее имя.
– Мама всегда любила получать от вас письма, – сказала я ей и уже собиралась поздороваться с другим человеком, как неожиданно она меня обняла, словно не могла уйти, пока не сделает этого.