— Писателя страданье делает, — отвечает Федосей Прокофьевич. — Писак богатых полно, а вот писателей — шиш.
— Будто сам отказывался от тугриков, — спорит Сашка. — Нету их нынче у тебя, вот и разводишь турусы. Гегельянец ты, подгоняешь действительность под схему.
— Помолчи, — говорит Федосей Прокофьевич без всякого зла. — Еще бы по сотне лучше взял, чем о литературе баять. Литературой заниматься надо, а не бухвостить про нее, поскольку она — дама сурьезная, понял?
— Понял, — соглашается пиит. — Денег нету, изопьем авансом, если Цензура дозволит.
Цензуру, однако, не обведешь, и, поторчав еще за слюнявым столиком в надежде на встречу с заимодавцем, выходят: Сашка в издательство, Федосей Прокофьевич додежуривать на виду — требуется еще одна служебная норма.
Если глянуть поверхностно, сегодня ему вроде бы счастливится: минут через пять из парадного выплывает сам Преуспевающий, так его кличут.
— Трясешься, старина? — снисходит Преуспевающий. — Морозец ныне, доложу тебе…
— Морозец, — подтверждает Федосей Прокофьевич. — Двадцать пять.
— Сделаем восемьдесят. — Преуспевающий смехом колышет пузо. — Примем ликерчику под заглавием «бенедиктин», шестьдесят градусов. В ресторации. Пустят тебя?
— Меня везде пускают, — говорит Федосей Прокофьевич. «Кроме издательств», — добавляет молча.
— Федосей, — извещает Преуспевающий, — калым сшибить желаешь? К семидесятилетию Хозяина сборник готовим, воспоминания нацменов каких-то. Подстрочник будет, ну, какой там подстрочник, сам понимаешь, лабуда в чистом виде, писать за них придется. Но — стерлинги!
— Чихал, — отвечает Федосей Прокофьевич.
— Идеалист потому что, — Преуспевающий похохатывает пузом, и Федосей Прокофьевич добавляет:
— И на твой бенедиктин чихал. По мне уж лучше мой идеализм, чем твой материализм.
— Но-но, — Преуспевающий отшарахивается. — Ты знай край, да не падай.
— Знаю край, — отвечает Федосей Прокофьевич. — На тебя замахиваюсь и тебе подобных. Шагай, мне тут мести надо. А насчет восьмидесяти градусов обойдусь…
Пустые эти слова он говорит — лишь бы позлить. Снова пуржит, голове полегчало-таки от Сашкиного доброхотного возлияния, но до рабочего состояния все же не хватает… Подождать еще? Подождать…
Ждать-то привык. Не печатают, в общем, с тридцать шестого, а сейчас вот сорок девятый на исходе.
Тогда в пух и прах разнесли его сатирическую повесть, чего только не плели! Клевета на Советскую родную власть, пасквиль на партию, плевок в душу народа, злобное тявканье отщепенца, очередное сочинение бездарного недоучки… Смолчал, не каялся, не лез в споры. Только старые вырезки разослал в газеты, где теперь обзывали, а еще недавно титуловали большевиком, хотя и без партийного билета, ярким дарованием и все такое прочее…