И тут Юна увидела, как Владимир Федорович, одной рукой взяв аккорд, другой прижал к себе жену и склонил голову на ее плечо.
Смущенная присутствием Юны, Рождественская отстранилась от него:
— Ну что ты, Зайчик!
В этот момент послышался ехидный голос Пани, требовательно стучащей в дверь:
— Чайник-то твой тово… Весь уж. Второй тащу. Не натаскаешься-то водицы…
Поправляя прическу, раскрасневшаяся Евгения Петровна выбежала в кухню и убавила огонь в примусе. Счастливо улыбаясь, сказала Пане:
— Знаете, Прасковья… Зайчик мой… почти всю песню разучил! — неожиданно привлекла к себе щупленькую Паню, словно собиралась сказать ей что-то важное, и тихонько допела: — «Все это ты, моя любимая, все ты…»
Паня неестественно громко загоготала, будто причастилась к радости Евгении Петровны.
— Молодец, Женька! Типерича ты молодец!
Евгения Петровна вдруг стряхнула с себя веселье и стала серьезной. Устремив взгляд куда-то поверх головы Пани и вышедшей из ее комнаты Юны, она неожиданно каким-то не своим, чужим голосом произнесла:
— А все-таки всех королей на свете я сильней.
Паня и Юна недоуменно посмотрели на нее: какие, мол, еще короли?! А Евгения Петровна, заметив их замешательство, вдруг заливисто рассмеялась и, будто в нее вселились черти, стиснула Юну, затормошила.
— Счастье он мне принес, прямо на блюдечке! — Евгения Петровна еще сильнее сжала Юну и поцеловала в лоб. — Жизнь замечательную и очень красивую!
«Когда вырасту, у меня тоже будет свой Зайчик, — решила Юна, — принесет нам с мамой на блюдечке жизнь счастливую и красивую».
В чем эта «красивая жизнь» должна выражаться, Юна, конечно, не знала. Ей было просто приятно чувствовать, что, хотя она и обидела «тетю Женю», та все равно счастлива. В памяти девочки страшное слово «сволочь» отзывалось больнее, чем удары Паниной веревки.
…Позже Юна поняла, что предала Евгению Петровну просто так, «за компанию». Ведь она уже знала, Фрося ей объяснила, что это слово относится к дурным — она так и сказала: дурным — женщинам, а она, Фрося, с такими не знакома. И еще пояснила, что, когда хотят кому-то сделать больно, говорят это слово. Значит, Юна заведомо понимала, что Рождественской будет больно, и ради общего азарта она забыла, что Евгения Петровна учила ее играть на своем рояле, забыла о кровати, на которой спала и прыгала, о письменном столе, служившем им с Фросей и обеденным. Обо всем ей напомнила в тот вечер простая дворничиха, не умевшая складно говорить. Давно нет в живых Пани, а бельевая веревка в ее жилистой руке нет-нет возникает перед глазами Юны.