А Фрося действительно была хороша с распущенными волосами. Уж она постаралась! Ей так хотелось понравиться своей дочурке! Фрося сама себе диву давалась, как это ей удалось сохранить волосы, не остричь.
С воплем «Фрося! Фросечка!» Юна бросилась к Фросе. Твердя это имя, Юна как бы произносила пароль, известный только им. Он, пароль, должен был дать понять этой красивой женщине, что она, Юна, всегда помнила ее, ждала встречи с ней.
В январе сорок седьмого года мама Фрося и Юна поселились в том самом старинном доме, в семиметровой комнатке. Рядом с их домом стояло здание бывшей гостиницы «Север», в которой встречался Пушкин и Мицкевич. В большинство квартир их дома можно было войти с улицы через невысокую арку, в которой совсем еще недавно были ворота. На одной из стен арки висел жестяной лист, и на нем белой краской написаны номера квартир и фамилии жильцов.
Дом состоял из трех строений, одно из которых — посредине общего двора — делило этот двор пополам. Первый двор жильцы звали передний, а второй — позади здания-отростка — задним. Там чаще всего играла детвора…
Чтобы попасть в свою семиметровку, Фросе и Юне надо было пройти через кухню. В кухню выходили двери еще двух комнат. В одной из них жила бывшая дворянка Рождественская с эпилептиком-сыном. Его в доме почему-то звали на восточный манер — Курбаши, что значит «главный». Он был старше всех детей во дворе, и все боялись припадочного.
Вторую комнату занимала дворничиха Паня, маленькая, с редкими волосиками, щупленькая пятидесятилетняя женщина. На голове Паня во все времена года носила платок.
Когда-то она работала в «услужении и няньках» у хозяина ткацкой мануфактуры Прохорова, потом и на самой фабрике.
Чтобы не было видно худых, «гнутых», как в народе говорят, ног, Паня, будто монашенка, носила длинные черные юбки. Даже летом надевала по три пары чулок, чтобы ноги казались полнее. Паня отличалась бескомпромиссным характером. Людей она делила на две противоположные категории: человек был или «хороший», или «сволочь». И все происходящее вокруг так же было либо «хорошим», либо «плохим».
В юности она жила на Пресне и прекрасно помнила события 1905 года, но связно рассказать о них не умела.
— Он хороший, — говорила Паня о студенте Николае Шмите. — И все…
— А как он выглядел, Паня?
— Он хороший, — стояла она на своем.
Но иногда на нее, что называется, «находило», и она начинала говорить складно, даже помнила героев былинных сказаний. Вспоминала о своей былой силе, о времени, когда она жила «на спальнях» (по-нынешнему в общежитии) мануфактуры Прохорова.