Приходилось ли вам, дорогой читатель, беседовать с Михаилом Владимировичем Алпатовым? Быть может, вам доводилось слушать его лекции о живописи и архитектуре? Но я наверняка не ошибусь, если скажу, что вы читали его трехтомную «Всеобщую историю искусств» или известные «Этюды по истории западноевропейского искусства». Алпатов не принадлежит к числу тех, чьи труды интересны лишь узкому кругу знатоков. Двадцатое столетие отмечено демократизацией искусства. Живопись из салонов ушла в картинные галереи, ежедневно заполняемые народом. Люди желают не просто любоваться красками и линиями, но и понимать их. Как же тут обойтись без книги? А Михаил Алпатов о художестве пишет не просто живо и ярко, а художественно. Я даже считаю, что он возродил давнюю традицию, связанную с литературными страницами, посвященными искусству, — вспомним статьи Гоголя о «Последнем дне Помпеи» Брюллова, Жуковского о «Сикстинской мадонне» и, наконец, Тургенева о пергамских раскопках.
Алпатов — источник искусства, глаз современности, устремленный в былое. Из тьмы веков выхватываются то древнерусские миниатюры, то гений Врубеля, открывший новые пленительные гармонии, то Камиль Коро и его «пейзаж настроения», то росписи Джотто, то ясные и величественные фигуры Пуссена, то грандиозный образ народа в «Явлении Мессии» Александра Андреевича Иванова…
Художественное прошлое в наши дни не тихая заводь. Об Андрее Рублеве размышляют всюду, спорят яростно, так же, как о Данте и Боттичелли. В творениях старых мастеров тысячи людей настойчиво ищут «живое уяснение мира». Спокойствие музейных залов обманчиво. Приглядитесь к прекрасным и возвышенным лицам созерцателей. Для них не просто выставка, а порыв ветра, дыхание поэзии. Памятники зодчества, картины, музыкальные произведения неодолимо влекут сегодня «толпу» к постижению образного и многозначного языка искусства. Наша молодежь полна серьезности и содержательности. И нет человека, который бы не нуждался в предводителе — без упрощений и понижений! — по лабиринтам эпох, стилей, национальных почерков и соборных связей. Широта историко-культурных уподоблений Алпатова поразительна. Она-то и пленяет читателей-зрителей. Восхищаться тем, что красочно и красиво, — легко. Куда сложнее, и это знает читатель Алпатова, понять, что есть настоящее по своим внутренним достоинствам.
В свое время в Москве и Варшаве, слушая размышления Ярослава Ивашкевича о Рублеве, я поинтересовался, каким образом польскому романисту удалось столь глубоко проникнуть в таинственный художественный и философский, символический и исторический мир рублевской «Троицы». Ответ «живого классика» был краток: «Читал Михаила Алпатова. Он побудил к размышлению…» Многие могут повторить эти слова. Владимир Фаворский, один из самых выдающихся графиков XX столетия, находил в трудах Алпатова пищу для раздумий о загадочных «внутренних контурах Делакруа», что мысленно просматривались им на «Троице» — между «рублевскими ангелами». Здесь мы имеем дело с исключительным случаем, когда взгляд проницательного художника-мастера был продлен и наращен чтением. Согласитесь, что такое бывает не часто. Вспомним Льва Николаевича Толстого, отметившего однажды в дневнике после чтения Белинского: «Статья о Пушкине — чудо. Я только теперь понял Пушкина». Суждения Льва Николаевича Толстого особенно важны теперь, когда каждому необходимо обрести взгляд ценителя и научиться различать лицо от маски, лик искусства — от бойко размалеванной личины. Поэтому и возникла тяга узнать доподлинное, прочесть то, что вместило в себя изобразительный и другой многовековой художественный опыт, противопоставив его всякого рода минус-ценностям. Неодолима потребность отличать искусство — с его необыкновенным исцеляющим действием — от (опять-таки толстовское определение) «бездны бесполезных явлений».