Но Федька справился. А, собственно, куда ему было деваться от своих раненых, да и от собственной любознательности. Когда сам попадал в лазарет, он не закрывал глаза, глядя, как доктор отрезает пилой человеку ногу, вынимает щипцами пулю, штопает рану. Да и от чувства ответственности, коренящегося где-то в самых сокровенных уголках души, тоже не избавишься в раз. Оно, это чувство, раз пробудившись, часто заставляло его делать то, что было в данный момент остро необходимо; за что взяться больше было некому. Не всегда его благодарили за это. Но и брался он за дело, не рассчитывая на благодарность.
Первым Федька обработал своего барина. Вынул из плеча пулю, благо не глубоко ушла, видно, была на излете. Зашил рану. Заштопал и другую рану, на бедре, колотую, с двух сторон шить пришлось. Рану на голове только промыл, и перебинтовал. Удар пришелся вскользь. Только кожа содрана. Да и перелом ноги не страшным оказался, как теперь сказали бы, без смещения.
За время всех этих процедур Андрей намаялся, пожалуй, больше, чем на поле боя, так что, когда его в избу отнесли, быстро погрузился в ставшее уже привычным забытье.
На этот раз оно казалось ему зыбким. В него трудно было впасть, но легко было выйти. Теперь главной задачей стало удержаться в забытьи. Это было труднее, чем строить башни, чем заглядывать в прошлое или в будущее. Плавая по границе сознания, он чувствовал себя в воде. Прошлое опять было внизу. Далекое прошлое пряталось в темных омутах, и ему вспоминались слова отца, сказанные ему в детстве о том, что историю России проще придумать, чем узнать. Почему он так говорил? О чем не хотел говорить? Надо будет спросить.
Но эта мысль уплывала, сменялась другой, более близкой, недавней историей, которую сам пережил. О Париже, где провел последние два года перед войной. А для него война началась уже тогда. С балов и театров, богатых гостиных, чопорных сановников, блистательных кавалеров, прекрасных дам, вина и карт. Неужели все это было на самом деле? И уже стало историей, которую никто никогда не узнает.
Выныривая из забытья, он смотрел вверх, где яркое голубое небо казалось ему бесконечно далеким будущим. Там не было места ни ему самому, ни вообще человеку. Небесная голубизна сменялась темной беспросветной глубиной ночи. Здесь он ощущал себя стоящим на краю бездны. Всего один шаг отделяет его от края, за которым начинается вечность…
— Проснись, барин! — Андрей открыл глаза. Видение пропало. Его место заняла улыбающаяся физиономия Федьки:
— Хватит спать. Кушать подано!
Только теперь Андрей понял, как он голоден. Наступило утро. Утро второго дня после битвы. Все это время он ничего не ел, только пил воду, которую ему подносил Федька. По его мнению, кормить раненых полагалось только через двое суток. Как знать, быть может, в Федьке таилось много талантов.