Когда белые паруса с французским флагом оказываются на расстоянии сотни футов, Серлас вдруг понимает, что гукарские моряки ошиблись: фрегату не нужен беглый преступник, каким бы опасным для Ирландии он ни оказался. Фрегат пройдет мимо одинокой лодки и едва ли заметит человека в ней. Но как только борт корабля оказывается еще ближе, Серлас, глотая бессильную злобу, кричит:
– Помогите! На помощь! Пожалуйста!
Он не знает французского и не уверен, понимают ли французские моряки его крики. Все, что ему остается, – надеяться на чудо и драть глотку, пугая Клементину. Девочка снова плачет, и ее плач перестает волновать Серласа – не теперь, не в миг, когда рядом с ними проплывает шанс на спасение.
Ну же, судьба, улыбнись бедному страннику!
Фрегат не останавливается, и никто не свешивается вниз с его борта, чтобы взглянуть на изможденное голодом, постоянным страхом и усталостью лицо Сер-ласа. Корабль плывет мимо, забирая с собой надежду. Им нужен гукар, пиратский чертов гукар, а не выброшенный за борт чужак с ребенком.
Понимание этой простой истины обрушивается на Серласа вместе с жаждой и палящим жаром солнца. Подступает тошнота, он падает на дно лодки, сгребая подозрительно притихшую Клементину обеими руками. Руки снова дрожат, но сейчас его едва ли это волнует. Серлас укрывает себя и ребенка тряпками, сует голову под лавку – тонкую хилую доску-перекладину между бортиками лодки – и закрывает глаза.
Собственное равнодушие к своей жизни и ближайшей участи становится для него блаженством. Вот и славно, не придется страдать и терзаться муками совести – не уберег ни себя, ни девочку! – добавлять все это к нарастающему отвращению, чтобы превратить себя в жалкие остатки бывшего человека.
Он уже умер, погиб вместе с Нессой и похоронил себя до того, как ноги унесли его из Трали. Теперь вслед за погибшей душой отправится и само тело – а раз смерть жены на его руках, вина за Клементину не станет ему дополнительным грузом. Он все равно отправится в ад, и там ему самое место.
Господь, прости ему все прегрешения, ты видишь, что он не хотел горя ни любимой женщине, ни ее ребенку.
Зря Серлас думает о Нем. Вся его памятная жизнь стала доказательством того, что Всевышний глух к любым мольбам верующих, а уж к его молитвам тем более. Серлас никто. Нет у него ни настоящего имени, ни корней, за которые можно бы уцепиться, ни родины, ни веры. Нет у него прошлого, не будет теперь и будущего.
Стоит ли цепляться за такую дрянную жизнь из последних сил?
Вряд ли.
***
На обгоревшее, покрасневшее на солнце лицо льется холодная вода. Серлас медленно, лениво возвращается мыслями в мир, где все еще слышен шум морского прибоя, крик чаек высоко в небе и далекий, как грохот, залп орудия с палубы корабля.