А вот в церкви Флора и Фавна случай был. Разве не читали в газетах? Отец настоятель решил в алтаре росписи освежить. Художник Обомленский в реставрации – первый человек. Взялся за дело жарко и к вечеру открыл слой XVI века в отличной сохранности. Краски только от времени слегка поблекли, а ученые просто руками разводят от такой находки – редчайшая сохранность!
Решили посмотреть, а что там под ней. И вот же – византийская мозаика – типичный образец палеологовского Возрождения! С Рима специалисты приехали, подтвердили подлинность и внесли в каталог.
А Обомленский чувствует – надо глубже копнуть. И копнул, а там – энкаустика I века! Академики руками разводят, профессора за диссертации уселись, даже владыка приехал обозреть и восковый состав на зуб пробовал:
– И правда. энкаустика!
Удивительное дело! Сейчас же фильм документальный сняли и начали водить студентов для просвещения. А Обомленскому все не сидится – что же там под энкаустикой, ведь что-то же там есть. И не ошибся – роскошный растительный орнамент эпохи Эхнатона! В мире всего несколько образцов сохранилось! Все египтологи съехались на это чудо посмотреть. Сомнений нет – Эхнатона ни с чем не спутаешь.
– И как такой шедевр сохранился? Ведь храм только в прошлом году построили?
А Обомленский все рвется продолжать:
– Вот, чувствую, что там Вавилон, что хотите со мной делайте!
Но мудрый владыка запретил:
– У этих художников вечно все Вавилоном заканчивается!
Когда философия оказалась в ситуации постмодерна, авва Мерлон покупал баклажаны. Нет, готовить он не умел, а брал просто из глубокого уважения – знатный овощ, представительный! А дома ему сообщили, что, раз уж мы теперь обязаны быть в оппозиции к современности, всем богословам велено вместо диссертаций писать романы и к ученому совету – отчет.
Авва так растерялся, что часа два просидел у себя в прихожей, не снимая пальто, – соображал, о чем там в романах пишут. Про любовь сразу отсек – опасно! Про судьбу и разлуку – сам расстроишься и читателя изведешь! Вот убийства хорошо идут. И тут вспомнил историю про одного студента, который старуху-процентщицу топором отходил, – еще в детстве ему, кажется, кто-то рассказывал.
– Всё-то ее пересказывают, а надо бы давно в романе изложить!
Академическая жизнь приучила авву к дисциплине, поэтому за работу он взялся с бухгалтерским азартом кабинетного ученого. Но порыв быстро остыл от сознания, что ему придется причинить боль существу живому и мыслящему. От самой мысли о грязном холодном топоре в голове пенсионерки у него холодели руки. И он долго откладывал описание убийства, хоть пришлось себя убеждать и взывать к чувству долга. А испуганная соседка в ужасе примерзла у розетки, услышав: «Вот сегодня я тебя точно зарублю!»